Галичина и Молдавия, путевые письма - [106]

Вот, если арестант забуянит, так мы его этим унимать будем.

Кривые наконечники этих инструментов были до такой степени простодушно выкованы мимохожим цыганом, что плохо пришлось бы тому, в кого всадили бы их. Железо какое-то рябое, кривое, иззубренное; видно было, что тут пошли в дело ржавые гвозди, старые подковы, лопнувшие шины, старые задвижки – словом, все то снадобье, которое называется железным хламом и которое в руках цыгана превращается во что угодно, если вы только не потребуете отчетливости и изящества отделки. Одно, на что цыган действительно способен, это – сделать подкову и нож такой, которым вы можете в одно время и лучину щипать и чуть не бороду брить. Но на этот нож он наваривает стали. Ножи такие стоят не дороже пятиалтынного, отделаны грубо, но прочностью отличаются неимоверною.

Я расположился на лавке, как вдруг в забранное решеткой окошечко двери, на которой висел приличный замок, высунулось лицо, и раздался жалобно-стонущий голос:

– Пане, я трое суток ничего не ел. Будьте добры, пане, дайте хоть пять крейцеров бедному человеку, чтоб я хоть хлеба себе купил.

– Правда это, что он трое суток ничего не ел? спросил я сторожа.

– А як же, пане, не правда? Який же дурень буде его кормити?

– Да как же, у вас сажают людей под арест и не кормят?

– Якии же дурни будут его кормити?

– Нечего делать – я встал и дал ему так называемую двадцатку, полинялую билонную монетку в двадцать крейцеров, т. е. копеек двенадцать серебром. Он меня крепко благодарил за нее, и тут же сторожа передали ему кусок хлеба и брынзы, говоря, что завтра с ним сочтутся. Разумеется, они с ним лихо поторговались.

– За что это вы, добрый человек, там сидите? спросил я его.

– По клевете, пане. Говорят, будто я лошадь украл. Это все только злоба их берет.

– В самом деле, он не крал? спросил я сторожа: ведь может же случиться, что человека посадят безвинно.

– Пане, он первый конокрад во всем околотке.

Я заснул сном праведника; сторожа тоже привалились; жирник погас.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Запалки, пане! Где у вас запалки (серные спички)? кричат мне в темноте.

– Что там такое?

– Пан дворник[26]с обходом пришел. Где у вас запалки, пане?

– Да постойте, добрые люди, не могу сразу найти, куда они у меня запропастились.

– Скорей, пане, скорей: пан дворник дожидается.

Рылся я, рылся, шарил, шарил – нет коробочки. Оказалось впоследствии, что она, по добру, по здорову, выползла из карманов и лежала у меня под боком.

– Скорей, скорей! командовал чей-то суровый и пьяный голос.

Сторожа усиленно принялись высекать огонь, вспыхнула лучина, загорелся жирник, и я увидел перед собою высокого сорокалетнего руснака, еле стоявшего на ногах, с грубым небритым лицом, и с ним двух еще каких-то мужиков, очевидно, его адъютантов. Пан дворник смотрел на меня угрюмо.

– Вы что за человек? спросил он.

– А вот видите, отвечал я: – под супашем высылают.

– Рассказывайте, за что вас высылают.

– Да что ж я вам стану рассказывать? Ну мой паспорт нашли в неисправности.

– Какая же неисправность у вас в паспорте была?

– Пан дворник, в паспорте у меня нашелся беспорядок; меня за то высылают; начальство знает за что; вы мне не поможете, и рассказывать я вам не обязан.

Пан дворник взглянул с изумлением на окружавших его двух спутников и двух сторожей.

– Э-ге, вы не хочете разсказувати!

– Я хочу спать, отвечал я решительно.

– Марш в арест! крикнул он, махая палкой: – к арестантам! Здесь спать не позволяется.

– Я собрал все свои вещи и отправился в тюрьму. Конокрад потеснился на своих нарах, и мы улеглись с ним рядом.

Арест, т. е. тюрьма, была комнатка в четыре шага длины и два ширины, наверху было довольно широкое окно, задранное железными прутьями. Ветер еще летом выбил в этом окне стекла. В ноябре холодный воздух окачивал из него такой прохладой, от которой зуб не совсем ловко приходился на зуб. Мы лежали с конокрадом в совершенной темноте, и я в первый раз от роду узнал то приятное ощущение, которое испытывает человек, когда по нему пробегают крысы. Одна из них прошмыгнула у меня подле самых волос. На мне была баранья шапка, я нахлобучил эту шапку на лоб, прикрыл лицо пледом и опять-таки заснул. Утром конокрад плакал. Оказалось, что двадцатку, которую я ему дал, он положил под изголовье, и ночью она куда-то исчезла. Он лазил под нарами, искал во всех щелях, палочкой тыкал повсюду, запускал пальцы в сгнившие доски пола, и нигде не мог ее отыскать.

– Крысы стащили, объявил он.

– Да неужели же крысы крадут деньги? отвечал я.

– А як же, пане!

В самом деле, он не лгал. Крысы, действительно, крадут деньги, серьги крадут, кольца крадут. Нечего делать я опять помог бедняку: не умирать же ему там с голоду! Меня выпустили.

Обывательские явились, но эти обывательские оказались собственными лошадьми моего возницы. Только что мы покатили, я сейчас же вошел с ним в переговоры, не довезет ли он меня до границы. Он поколебался, поторговался, содрал с меня, разумеется, по моему незнанию местных цен, вдвое больше, чем следовало, прикинул какие-то невероятные расходы на сено и на овес; я согласился на все.