Галерные рабы - [152]

Только что перед тобой лежал живой человек, разговаривал, надеялся, боролся… Произошло нечто неуловимое. Какая-то пелена набежала. Легкий вздох-стон послышался. Опустилось лезвие тоньше волоса…

Звон ли то и прикосновение косы исполинской старухи-скелета, меча ли прекрасноликого ангела Азраила, ножниц ли последней из парок-богинь судьбы Атропо, обрезающей нить…

И нет больше человека, надежд его и мечтаний, упований и сетований, горестей и радостей. Сколь бы велик он ни был при жизни. Перед тобой лишь мясо, кукла, истукан, одеревеневшая плоть…

Едва успеваешь ты ощутить нелепость и ужас этого трагического скачка (совершенного без всякого внешнего движения!), прыжка из бытия в ничто, как тебя кувалдой в темя бьет осознание: а с тобой ведь будет то же самое! И как ты ни крутись, ни изворачивайся — никуда не денешься, никакие уловки, изощрения, подкупы, просьбы, мольбы, увещевания, обещания, угрозы тебе не помогут.

Страх смерти заставил дона Рамона проглотить злорадный возглас, копошившийся на языке, и облечь голое трепещущее сознание, замерзающее под ледяным дыханием вечности, в теплое успокоительное защитное покрывало религии.

Исступленно крестясь, Орьехос вполголоса молил пресвятую деву Марию избавить его от трепета сердечного.

Хуа То, сидя в позе лотоса и скрежеща зубами, мысленно, чтобы другие не услышали, уговаривал Будду прислушаться к его просьбе, перевоплотить Искандара в ханьца и снова свести их жизненные пути.

Обливаясь слезами, Сафонка громко упрашивал Христа и всех угодников явить милосердие к грешным душам великих воителей, безбожников Джумбо и Искандара…

Андроникос не молился, молча сидел, держа в руках ладонь мертвого сына и ощущая, как она холодеет…

— Где мы найтить цепи, чтобы сковать Искандара и Джумбо? — обеспокоился Хуа То. — Он так завещал… Хоронить надо скоро, негр уже пахнуть…

— Этого добра у нас хоть завались! — с деланной веселостью откликнулся капитан. — Наготовили для пленников.

Он притащил большие цепи, рассчитанные на десяток невольников. Погибшие полководцы очутились в железе в последний раз.

— Прикуйте меня к ним! — подошел Андроникос.

— Вы с ума сошли! — отпрянул от него испанец.

— Мне незачем больше жить. Мой сын и моя надежда — обе исчезли. Как истинный эллин, я хочу свести счет с жизнью сам…

Сафонка долго отговаривал старого грека, тот стоял на своем.

— Пусть исполнится воля твоя, достойный муж, — поклонился ему китаец и приковал Андроникоса.

— Вы поторопились, дон Хуа. Мы не сможем скинуть их вниз, планшир слишком высокий, трупы очень тяжелые. Да и недостойно выглядеть будет погребение. Нельзя сбрасывать таких людей в воду, как простых гребцов. Раскуем их, отнесем на нижнюю палубу, через орудийный порт спустим по доске в море одного за другим.

Так и сделали.

Дон Рамон и Хуа То осеняли себя крестными знамениями. Коленопреклоненный Сафонка прочитал заупокойную молитву и содрогнулся, увидев, как вереница трупов, вернее, два мертвых тела и одно живое, исчезли в разверстой пасти, открывшейся в борту корабля, и упокоились в самой большой могиле — бескрайнем море. Джумбо повлек Искандара, тот — отца… Мертвые тащат за собой живых… Андроникос ушел в воду без звука…

Сел Сафонка и горько зарыдал. Вспомнились ему батюшка родной и милая Софьюшка, дед Митяй, Ивашка… Вот еще трех дорогих людей проводил в путь последний. Никого больше не осталось, кроме Хуа То. Братья, правда, живут в далеком Воронеже, да ведь туда добраться еще надо.

Справили поминки по всем христианам — жертвам морского боя. Испанец, накушавшись рому, стал расспрашивать спутников. Узнав, что китаец учился в языческом храме, помрачнел. Вновь обрел веселье, услышав про иезуитский колледж и несостоявшийся визит к папе римскому.

— Значит вы, дон Хуа, так сказать, рыцарь духовного ордена, подобно иоанииту или меченосцу. Похвально. Вы намерены попытаться припасть к туфле понтифика в Ватикане?

— У меня нет теперь рекомендательных писем и подарков, которые предназначались его святейшеству. Христианская община в Хань поручила мне закупить у западных единоверцев огненный бой. Этим я и хотеть заняться…

— Понимаю. А вы, дон Сафонка, происходите, насколько я понял, из семьи потомственных офицеров конницы, служащих на границе?

— Да, мой род прописан к детям боярским.

— По нашим обычаям наследство переходит к старшему сыну владельца поместья, это называется майорат. Все дворянские дети, которым не досталось доли, зовутся идальго. Так что по нашему вы — идальго. Не смущайтесь, немало доблестных солдат удачи носили это славное звание. Самые громкие имена — Кортес и Писарро, завоеватели империй ацтеков и инков. Остается только один деликатный вопрос — не еретик ли вы?

— Истинно верую я во Христа-Спасителя и Святую троицу! Я и на галеру попал потому, что отверг посулы бусурманские, не поменял веру истинную на ложную!

— Весьма благородно, однако для нашей святой инквизиции этого недостаточно. Вы должны будете развеять сомнения святой церкви насчет своей приверженности к лютеранской ереси. Вы готовы преклонить колено перед пресвятой девой Марией?

— Только нехристь откажется поклониться Богородице-деве!