– Замолчи, пожалуйста! Ты совсем меня не понимаешь! – воскликнула она.
– Так уж и не понимаю? Впрочем, как тебе будет угодно. Только на этот раз я ухожу навсегда.
Я поплыл назад и пошел переодеваться. Вероятно, Эмануэла тотчас последовала за мной, потому что, когда я вышел из раздевалки, она уже поджидала меня. С видом удрученным – или обреченным, поди разбери! Мы вместе направились по дорожке и продолжили прерванный разговор, отставив в сторону обиды и злость и вооружившись философским спокойствием. Под конец Эмануэла проронила:
– Ну допустим. Возможно, ты прав. Не знаю. Я не стану сейчас пытаться объяснить и тем более изменить себя. Уж как я чувствую, так и чувствую, иначе не умею. И я не собираюсь подталкивать себя к каким-то действиям, если не чувствую в них большой нужды.
– Все правильно! – парировал я чуть более ядовито, чем следовало. – Но тогда не надо и других подталкивать к тем действиям, которые они отнюдь не горят желанием совершать.
– Наверное, ты прав, упрекая меня. Наверное. Но… Нельзя быть таким жестоким! – вырвалось у нее, и она невольно поморщилась, словно от внезапной резкой боли.
Остаток пути до ее студии мы шли молча.
Выяснив, что могу успеть на поезд, отходящий в шесть тридцать, я быстро собрал свои вещи. Эмануэла, обладавшая редкой способностью сохранять безупречную выдержку и дипломатичность, что бы ни случилось, даже если ее постигло фиаско сродни сегодняшнему, любезно отвезла меня на станцию. И когда поезд тронулся, с улыбкой помахала мне вслед.
Потом наступила тишина: за следующие четыре года ни единого слова. И вдруг (могучая сила давнего знакомства!) – письмо. Как всегда, в легком, непринужденном тоне, характерном для переписки старых добрых друзей. Разумеется, она не забыла, что мы повздорили при нашем последнем свидании, и десять раз раскаялась по этому поводу. Но, как говорится, кто прошлое помянет… Она давно написала бы мне, если бы не серьезные осложнения в ее жизни. Начать с того, что меньше чем через полгода после нашей встречи ее мать снова занедужила и она почти год ухаживала за ней и возила ее по курортам. А недавно, несколько месяцев назад, на них свалилось новое несчастье. Ее отца, к которому она всегда была очень привязана, разбил паралич, и она боится, что ему уже не вернуться к прежней активной жизни. Все это страшно печально – отец не хочет жить. И оба они, и мать, и отец, цепляются за нее и не отпускают от себя. Но она не может совершенно отрезать себя от Нью-Йорка. В общем, она уговорила мать продать усадьбу в Уитоне и купить дом на Гудзоне, под Нью-Йорком. По крайней мере, так она будет в курсе всего, что ее интересует, и друзья смогут навещать ее. С прошлой весны они всей семьей переехали.
Не захочу ли я навестить ее? У них очень красиво, все удобства, прекрасный вид и своя машина в придачу. Собственно, в этом и состоит цель ее письма – позвать меня в гости. Отец с матерью живут во флигеле с отдельным входом, так что в ее распоряжении почти весь дом. И хотя ей удалось восстановить многие старые связи, единственный человек, которого она по-настоящему хотела бы видеть, – это я. Почему бы мне не приехать к ней на какое-то время, пожить, поработать, – скажем, на лето, если меня это устроит; впрочем, и зимой двери для меня открыты. Места в доме предостаточно. И я могу не опасаться – больше никаких сцен! За последние годы она очень изменилась. И предлагает мне открытую, честную дружбу, которая опирается на давнюю взаимную симпатию, – по крайней мере, за себя она ручается, хотя прекрасно знает, что я всегда сомневался в ее искренности. Это никак не влияет на ее сердечную привязанность ко мне, глубокую и постоянную, даже если порой ее поведение могло показаться мне странным. Не надо слишком сурово судить ее. Да, возможно, я был прав в своем осуждении. Она все чаще приходит к такому выводу. Но сейчас у нее точно нет никакой задней мысли. В этом я могу на нее положиться. Не соглашусь ли я приехать?
После долгих размышлений я решил, что не поеду и ограничусь письмом – поблагодарю за приглашение. Однако еще прежде, чем я собрался написать, мне пришлось-таки встретиться с ней. В холодный, хмурый, дождливый ноябрьский день Эмануэла сама заявилась ко мне – в непромокаемом синем плаще с капюшоном, в кепи, перчатках и с зонтом. Но ее внешность… как бы помягче выразиться… словом, в ее внешности произошли перемены. Дело не в том, что она погрузнела, – судя по всему, здоровья и энергии ей по-прежнему было не занимать. Но даже при моем тусклом освещении сразу бросалось в глаза, что ее кожа утратила свежесть, взгляд наполовину потух, а в походке нет пленительной упругости и свободы. Ну а в остальном – что ж, вполне еще ничего.
Как мои дела? Она не получила от меня ответа на свое письмо. Но мы ведь по-прежнему друзья? Я с улыбкой заверил ее, что да, конечно. Опять рассказ о прелестях ее нового дома, хотя я чувствовал, что это только предлог – не для того она пришла. Раздевшись, Эмануэла решительно села в большое кресло перед камином и подперла рукой подбородок. Некоторое время она молча смотрела на огонь. Никогда я не видел ее такой притихшей и задумчивой. Где гордая осанка, твердая воля, уверенность в своей правоте? Все как-то стерлось, сгладилось.
