Галерея женщин - [142]

– Что ж, она права, – сказала она немного погодя, – я с ней согласна. Я тоже ненавижу старость. Каждая женщина, которая действительно была красива и знает, что это значит, поймет меня.

Я с любопытством посмотрел на нее. Она это сказала как-то особенно подчеркнуто, я бы сказал – обреченно.

Больше я ее не видел. Когда я в следующий раз проходил мимо этого дома, мне бросилось в глаза объявление: «Сдается» – на одном из окон ее квартиры. Значит, она все же уехала, подумал я и остановился, чтобы посмотреть, есть ли еще табличка с ее именем на двери. Но таблички не было. Вскоре я услышал, что она продала всю свою обстановку и вернулась в Нью-Йорк. Через три месяца, когда в одном из журналов стали появляться мои статьи, материалом для которых она меня так щедро снабдила, и газеты перепечатали наиболее поразительные и вопиющие факты, я получил лаконичную телеграмму: «Спасибо» – и понял, что она их прочла и одобряет. Потом я снова долго ничего не слышал о ней, – и вот однажды утром все газеты Лос-Анджелеса напечатали сообщение из Нью-Йорка о том, что Эрнестина де Джонг, бывшая кинозвезда, отравилась газом в Гринвич-Виллидж, в квартире, где она жила прежде, когда работала в одном из нью-йоркских театров. Предполагали самоубийство, хотя никаких сведений о возможной причине самоубийства не было. Правда, де Джонг была киноактрисой, а кинематография переживает сейчас период упадка, но нет оснований думать, что у покойной были денежные затруднения. Ее родные – очень состоятельные люди; они уже уведомлены о несчастье. Не было найдено никаких писем, она не оставила ни строчки. Насколько известно, она ни в кого не была влюблена, хотя недавно ходили слухи о ее помолвке с одним знаменитым киноартистом. Он, впрочем, отрицал это, уверяя, что они были просто друзьями.

Но мне казалось, что я понимаю. Почему-то мне также казалось, что я понимаю, отчего она вернулась туда, где прошла ее прежняя, более счастливая жизнь с Кинси. Не ошибался ли я? Как бы то ни было, она вернулась именно сюда, и здесь ее нашли. Я так и не узнал, имел ли он какое-нибудь отношение к случившемуся. Видимо, никто не знал этого. Говорили, что он был очень удручен.

Рона Мерта

Ее имя вызывает в памяти восхитительные весну и лето в начале последнего десятилетия ушедшего века и высокое здание в финансовом центре Нью-Йорка. Я тогда делал первые шаги на писательском поприще, на моем счету было лишь несколько статей и парочка рассказов.

В то время, как порой бывает с новичками, я водил дружбу и имел общие интересы с молодым писателем, близким мне по возрасту и предпочтениям, недавно перебравшимся в Нью-Йорк. Очень способный, красивый, не чуждый идеализма, по крайней мере в своих философских взглядах, но совершено не приспособленный к жизни и тем не менее – а возможно, именно поэтому – чрезвычайно мне близкий. Тогда, да и сейчас, он казался мне мечтателем из мечтателей, мастером плести тонкую пряжу, любителем диковинных романтических приключений, которые тем меня и привлекали, что были диковинны. А еще он был щедрый весельчак, любил жизнь и игру, как я потом понял, игру даже в большей степени. Самым слабым его местом, вызывавшим у меня раздражение, был хвастливый эгоизм, заставлявший его воображать себя, во-первых, мыслителем и писателем, каких еще не видывал свет, во-вторых, он считал себя человеком практичным, светским и деловым. Случись где какая-то неразбериха, стоит ему вмешаться – и порядок будет восстановлен. Стоит ему сосредоточиться – и любая философская либо бытовая загадка будет разрешена. Другими словами, он обожал указывать направление, давать советы и отстаивать свою точку зрения. Поскольку он мне очень нравился, как почти всем, с кем ему доводилось общаться, я на эти его слабости закрывал глаза. А как иначе – уж больно замечательной и интересной личностью он был.

Но, как я вскоре выяснил из разговоров о его прошлом, многое из того, что он пытался разрешить или привести в норму, шло наперекосяк. Например, в двадцать два года он женился на совершенно очаровательной и умнейшей девушке, в двадцать три стал отцом и номинальным кормильцем семьи, ее защитником и опорой. Но на манер английского поэта Шелли (что моему другу простилось бы, добейся он крупного успеха в жизни) он ушел из семьи, бросив ее на произвол судьбы. Впрочем, справедливости ради надо сказать: его жена была человеком вполне самостоятельным и более приспособленным к жизни, чем он. Он всегда был одним из тех идеалистов, которые нуждаются в чьей-то опеке.

Когда мы познакомились, я был женат и мог его приютить, подкормить и даже оплачивать совместные развлечения. Я также успел проложить дорогу в некоторые журналы. И вот мы вместе жили, обедали, гуляли и вели бесконечные разговоры. Почти все, что он делал и говорил, меня устраивало, хотя временами мне казалось, что не все так гладко – например, то, как он обошелся с женой и ребенком. Но если ты привязан к человеку, многие его недостатки блекнут, а то и вовсе остаются незамеченными. И наш союз стал настолько тесным, что в литературной работе мы фактически превратились в соавторов, мы работали вместе, он что-то подсказывал мне, а я – ему. Выходные дни и праздники мы почти всегда проводили в обществе друг друга, моя жена была от Уинни (его фамилия была Власто) в не меньшем восторге, чем я. Однажды летом мы отправились туда, где он вырос, в старый дом на реке Мешант в Мичигане, и месяц с лишним развлекались там и куролесили. В самом деле, мы были братьями по духу во всем, что касалось разума, красоты, искусства, и, как говорил Уинни, нам суждено было пройти через все житейские невзгоды вместе, опираясь друг на друга. О да! Я и сейчас слышу его голос, вижу его голубые глаза, чувствую изменчивое очарование его изменчивых грез, чувствую его всего целиком, его безудержный оптимизм и веселость, в контрасте с моим чересчур серьезным и тревожным наблюдением за судьбами человечества. А он был мастером слепить конфетку из ничего. Деньги? Какая ерунда! Это для тех, кто разучился наслаждаться жизнью! Разум – вот ключ ко всем тайнам и наслаждениям. Любовь и наслаждения доступны лишь тем, кто для них создан, кому на роду написано получать от жизни удовольствие. Разве я этого не знал? Увы, знал, и даже очень хорошо. Именно над этими тяжелейшими превратностями бытия я нередко задумывался, да и его они беспокоили, когда вставали перед ним в полный рост.