Галерея женщин - [131]

И вот поздно вечером того же дня я поднимался по склону холма к югу от их дома, и меня обуревали самые мрачные мысли. Несмотря на определенное уважение к условностям и благопристойности, которое все еще было во мне достаточно сильно, грубые и настойчивые побуждения, которые, как я видел, действовали повсюду в природе, толкали меня на иной, менее благопристойный путь. Позволю ли я, чтобы неутоленное желание швыряло меня туда-сюда, точно мячик? Без надежды на утоление? Нет, нет, нет! Ни за что, ни за что! Этой девушке я небезразличен, она наверняка поддастся на мои мольбы! С того места, где я сидел, и сейчас был виден огонек в спальне у Реллы, и я знал, что, если свистнуть или подать иной сигнал, она придет. С другой стороны, я испытывал уважение – по крайней мере, до определенной степени – к чувствам ее родителей. А кроме того, страшился последствий, которые могут ждать и меня, и Реллу. Отдает ли она себе отчет в том, чего на самом деле хочет? Способна ли на такое? Воистину ли влюблена? Ах… свет в ее окне! Ее распущенные волосы… ее лицо! Я подумал, не продлить ли еще наше здесь пребывание… дольше понедельника… даже дольше следующей недели. Но тогда придется выдержать нелегкую схватку с женой. И тем временем не надумает ли она нашептать и не нашепчет ли лишнего своей сестре, матери девушки? И что тогда? Разумеется, Реллу отсюда ушлют.

Вокруг того места, где я сидел, свет разливался чистым серебром по полям кукурузы и пшеницы, пятна луговин граничили с квадратами темного леса. Тут и там в маленьких домиках еще мигали желтые лампады. Тявкали шавки, лаяли сторожевые псы, раз-другой ухнула сова. И тем не менее я просидел там час с лишним, уронив голову на руки, размышляя о любви и красоте, о переменах, о смерти. Я вздыхал о том, что жизнь слишком горька в своей сладости, я досадовал на каждое здешнее ее мгновение. Ибо совсем скоро визит этот завершится – я ничего не могу с этим поделать. Я вернусь в Д., затем в Нью-Йорк. Когда еще я увижу Реллу – если вообще увижу? Когда? Ее рослый, холодный, недалекий отец – как же он мне опостылел! А ее мать? Сумеет ли, захочет ли Релла даже помыслить о том, чтобы сбежать из прочных тенет их благообразности и добродетели? Обуреваемый этими мыслями, я вздохнул, встал наконец и с тяжелым сердцем начал спускаться с холма. И вот на полдороге, в тени леса, мимо которого вилась тропка, мне предстала скрытая накидкой фигура – она поспешно приближалась. Вот подошла, откинула шаль, подняла голову – оказалось, что это Релла, бледная, но совершенная в сиянии луны!

– Милая! – воскликнул я.

– Я не могла не прийти, – вымолвила она, задыхаясь. – Не могла без тебя больше. Знаю, что уже поздно, но я выскользнула из дома. Надеюсь, что никто не слышал. Я побоялась, что у нас больше не будет возможности поговорить. Мне кажется, мама нас подозревает. И тетушка В. с нею поговорила. Но я не могла не прийти! Не могла! – Она так быстро бежала, что задохнулась.

– Счастье мое, душа моя! Но твоя мать! Твой отец! Что, если они нас увидят?

Я осекся, ибо в голову мне пришла другая мысль. Вот наконец она со мной, пришла по собственному побуждению. А значит, теперь… поскольку… разве мне не дано право… Я замер, сжимая ее в объятиях, – меня снедала сильная, неумолимая, почти безжалостная лихорадка. Однако, в силу философского и умозрительного склада характера, даже в тот момент я не мог не задаться вопросом, какой неискушенностью, какой небесной невинностью нужно обладать, чтобы сюда прийти, – она, безусловно, еще слишком молода, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях и побуждениях. Она прильнула ко мне и лепетала слова любви.

– Я знаю, что папа ушел к Уолтеру, мама легла спать. Тетушка В. тоже. Я поднялась к себе, а потом потихоньку ускользнула. Никто ничего не заметил. Я иногда прихожу сюда. Я должна была тебя видеть! Должна! Но долго оставаться не могу! Ты же сам это понимаешь! Будет ужасно, если меня здесь увидят. Ты не знаешь моего отца!

– Да, милая, да, конечно, – шептал я. – Девочка моя невинная, душа моя. – Я притянул ее к плечу, поцеловал, пригладил волосы. Но как ты узнала, что я здесь, и как мне теперь без тебя жить? Согласишься ли ты стать моей? Уедешь ли со мной сегодня… завтра… через день?

Она бросила на меня тревожный и вроде бы понимающий взгляд – самые разные мысли проносились, видимо, у нее в голове, потом спрятала лицо в моем сюртуке.

– О нет, нет, не сейчас! – откликнулась она. – Я не смогу. Я знаю… знаю, о чем ты… но не смогу. Не так. Не сейчас. Ты не знаешь ни мать мою, ни отца. Он тебя убьет. Совершенно точно. Ах, господи! Мне пора идти. Пора. Я знала, что вы уезжаете, и не могла не прийти. Не могла не повидаться. Может, следующей зимой… Если бы ты за мною приехал… – Она порывисто отстранилась.

– Да, – ответил я с безысходностью, понимая, что это невозможно. И подумал: если Хаудершел об этом проведает – если хотя бы что-то заподозрит! – Но то, что ты пришла в тот самый миг, когда была мне так необходима, когда устоять было всего сложнее! Ты же ничего не понимаешь до конца. Господи! – Обуреваемый болью, я прижимал ее к себе и говорил: – Возможно, следующей зимой, если я смогу все устроить. Теперь ступай. И пиши мне. Завтра передам тебе адрес. А я буду писать тебе сюда или куда угодно, куда скажешь!