Галатея - [3]

Терплю, а грудь стенанья

Мои не рвут, узилища земного

Не покидает слабое дыханье.

Которому пощада

Оказана судьбой моей суровой.

И вот приходит снова

Надежда лживая и вновь мне силу

Дает нести страданий груз постылый.

Жестоко небо: множа суток звенья,

Оно нам умножает и мученья.

Увы! Сердечные терзанья друга

Мне душу размягчили,

И тяжкое я принял порученье.

О горькая тщета моих усилий!

О мрачная услуга!

О смешанное с радостью мученье!

К другим на удивленье

И щедр и благ бессмертный сын Венеры[9],

Ко мне же свыше меры

Он скуп и полон милости холодной.

Но то ли друг претерпит благородный?

Как часто наши лучшие порывы

Кончаются смятеньем!

Так платишь ты за них, судьба лихая.

О бог любви! Ты также с наслажденьем

Глядишь, как дни тоскливо

Влачит влюбленный, чуть не умирая.

Тебя я проклинаю!

Пускай твои охватит крылья пламя

И твой колчан, стрелами

Наполненный, пускай сожжет, а стрелы,

Что не сгорят, в твое вопьются тело.

Каким обманом, хитростью какою,

Каким путем окольным

Ты мною овладел, коварный гений?

Как мог я стать предателем невольным

Своих благих стремлений?

Что было мне обещано тобою?

Что я смогу в покое

Свободным созерцаньем насладиться

И на твои деянья подивиться.

Меж тем, о лжец, мне шею

Ты цепью, чувствую, сдавил своею.

А впрочем, не тебя винить мне надо, —

Я сам всему виною:

Я не дал твоему огню отпора,

Я допустил, чтоб вышел из покоя

И, руша все преграды,

Поднялся ветер, гибельнее мора.

Теперь по приговору

Разгневанного неба умираю.

Но я боюсь, лихая

Судьба моя не даст, чтобы могила

Мои страстные муки прекратила.

Бесценный друг мой, Тимбрио любимый,

И ты, моя врагиня,

Прелестнейшая Нисида, несчастья

И счастье смесь вкушающие ныне!

Какой разлучены мы

Звездой жестокой, чьей бездушной властью?

Увы, перед напастью

Бессилен смертный! В тяжкое страданье

Вмиг может превратиться ликованье,

Как после дня погожего, сметая

Красу его, приходит ночь глухая.

На что мы можем в жизни положиться?

Царит над нами всеми

Закон непостоянства. Вдаль несется

На легких, быстролетных крыльях время,

И вслед за ним стремится

Надежда тех, кто плачет и смеется.

А ежели прольется

С небесной выси милость, — благотворна

Лишь тем она, кто, непритворной

Сожжен любовью, дух свой ввысь возносит;

Другим она скорей лишь вред приносит.

Я, боже, возношу благочестиво

Свои ладони, взоры

И все души измученной порывы

В надзвездный край, который

Плач горький превращает в смех счастливый.

Вместе с последними звуками жалостной песни из груди пребывавшего в пещере отшельника вырвался глубокий вздох; тогда пастухи, убедившись, что он умолк, тотчас вошли все вместе в пещеру и увидели сидевшего в углу, прямо на жестком камне, милого и приятного юношу лет двадцати двух, в домотканой одежде, босого, подпоясанного грубой веревкой, заменявшей ему ремень. Голова у него свесилась набок, одною рукой он держался за сердце, другая же была бессильно опущена вниз. Найдя его в таком состоянии и заметив, что, когда они вошли, он не пошевелился, пастухи догадались, что юноше дурно, и они не ошиблись, ибо, вновь и вновь возвращаясь мыслью к своим несчастьям, он почти каждый раз доходил до обморока. Как скоро к нему приблизился Эрастро и взял его за руку, он очнулся, однако же вид у него был до того растерянный, словно он припоминал тяжелый сон, каковые знаки немалой печали опечалили вошедших, и тут Эрастро сказал:

— Что с вами, сеньор? Какая печаль теснит измученное ваше сердце? Не таитесь, — ведь перед вами тот, кого не устрашат никакие муки, лишь бы вас ему избавить от мук.

— Не в первый раз, любезный пастух, обращаешься ты ко мне с этим предложением, — слабым голосом заговорил юноша, — и, верно, не в последний приходится мне от него отказываться, ибо судьба устроила так, что ни ты не можешь быть мне полезен, ни я, при всем желании, не могу воспользоваться твоими услугами. Прими же слова мои как дань благодарности за твою доброту, и если ты еще что-либо желаешь знать обо мне, то время, от коего ничто не скроется, скажет тебе даже больше, чем мне бы хотелось.

— Если вы предоставляете времени удовлетворить мое любопытство, — возразил Эрастро, — то подобное вознаграждение чрезмерно щедрым назвать нельзя, оттого что время, к нашему прискорбию, выдает самые заветные тайны наших сердец.

Тут пастухи принялись наперебой упрашивать юношу, чтобы он поведал им свою кручину, особливо Тирсис, который, приводя разумные доводы, объяснял ему и доказывал, что нет такого горя, коему нельзя было бы помочь, разве что смерть, гасительница человеческих жизней, преградит нам путь. К этому он присовокупил еще и другие доводы, после чего упорный юноша согласился удовлетворить всех, кто желал выслушать его историю, и обратился к пастухам с такими словами:

— Приятные собеседники! Хотя мне надлежало бы прожить остаток дней моих без вас и провести его в более строгом уединении, однако ж, дабы знали вы, сколь дорого мне ваше участие, решаюсь я рассказать вам все, что почту нужным, — рассказать, как довела меня своенравная Фортуна до того жалкого положения, в коем я нахожусь ныне. Но как час теперь должен быть довольно поздний, злоключениям же моим нет числа и, прежде нежели я кончу свой рассказ, нас может застигнуть ночь, то лучше нам всем отправиться в деревню; я намеревался пойти туда завтра утром, но могу совершить этот путь и сейчас: ведь мне все равно нужно быть в вашей деревне, — там я достаю себе пропитание, — и дорогой я поведаю вам, как сумею, все мои горести.