Галатея, или Последний роман для девственников - [31]

28

После разгона Великого Национального Собрания дела у одного из депутатов, — Дедушки Первого, — идут в гору, и начинается все с того, что на выходе из здания его окликают, и просят подписать какой-то лист. Подмахивает, не глядя. Солдаты, окружившие парламент, — который и не парламент, а так, смех один, простое четырехэтажное здание с просторным залом, в котором стулья поставлены кое как, — косятся на депутатов. Гребанные бессарабцы. Но приказ есть приказ, так что, после подписи, каждому депутату, ошалевшему от столь быстрой смены событий, вручают некоторую сумму денег, и не находится ни одного, кто бы отказался. Дураков нет. Взятки гладки, они всего лишь случайные горожане, которых румыны набрали сюда для того, чтобы придать вид законности случившемуся фарсу, который… Сосед шепчет. Дедушка Первый поворачивается и громко спрашивает, чего это он разводит тут агитацию, и сосед бледнеет, отчего всем становится совершенно очевидно, что волосы у него чересчур кучерявые и подозрительно черные. Жид затесался. Первый расстрел депутата Великого Национального Собрания проходит быстро — солдаты просто вытаскивают упирающегося мужчину из толпы вспотевших, уставших, и мечтающих о том, чтобы разойтись по домам депутатов, и приканчивают того у стены. Закалывают штыками. Это и расстрелом-то называть нельзя, думает Дедушка Первый, на которого эта смерть, — уже десятая по счету, и произошедшая у него на глазах в этот день, — никакого впечатления не производит. Поделом вору мука. Кто знает, не крикни громко Дедушка Первый про агитацию, может, прикончили бы у стены его, а не этого несчастного жида, который, кажется, вовсе и не жид никакой, а самый что ни на есть грек, Анестиди, кажется, его фамилия, и Дедушка припоминает историю, вроде бы случившуюся давненько с дочкой грека и Котовским. А может, слухи. Дедушка Первый ошалело покачивается, стоя в очереди депутатов, подписавших Декларацию о присоединении к Румынии, — получает, после получасового ожидания, деньги, — и выходит на улицу, с облегчением чувствуя, ветерок, задувающий за воротник. Фрак забыл вернуть. Дедушка Первый поворачивается к зданию Собрания, но, постояв несколько минут, и глядя, как из дверей выскакивают, один за одним, измученные люди, машет рукой. От греха подальше. Спешит к знакомому торговцу, у которого оставил деньги и повозку, спешит поделиться новостями, после чего выбирается потихоньку из города. Заставы перекрыты. Господин лейтенант, обращается Дедушка униженно к молодому пареньку, который скучает на выезде из города, глядя, как подчиненные разыгрывают в кости лохмотья какого-то забитого до смерти еврея, погромы вот-вот начнутся. Говори. Нельзя ли мне покинуть город, я, видите ли, начинает бормотать дедушка, но тут лейтенант — почему все они лейтенанты, Румыния словно бы сослала всех своих лейтенантов в Бессарабию, думает Дедушка Первый, — поворачивается. Вид у лейтенанта отсутствующий. Возвращайся в город. Господин лейтенант, пытается зайти с другого боку Дедушка Первый, с вами говорит депутат Великого Национального Собрания, принявшего решение о присоединении нашего края к вашей благословенной стра… Экий прыткий. Офицер пожимает плечами, и возвращается к наблюдению за солдатами, бросив на ходу странную фразу о том, что Бессарабия это странный край, завораживающий свой меланхолией, настоящая черная дыра метафизики, и много лет спустя бессарабский писатель Лоринков возьмет эту фразу эпиграфом к одной из своих книг, так ему понравится эта фраза. Изречение Чорана. Лейтенанту Чорану фраза тоже нравится и он спешит записать ее в небольшой блокнотик, который всюду таскает с собой, вызывая насмешки жизнерадостных сослуживцев, те говорят, что лучше бы он по девкам шлялся и вино с сослуживцами пил. Наш писака. После лейтенант Чоран, оперевшись на стек, глядит на игру в кости, демонстративно не обращая внимания на молдаванина, и Дедушка Первый понимает, что из города ему не выбраться, по крайней мере, по дорогам. Что делать. Оставить повозку в городе и брести в село пешком чересчур хлопотно, да и жалко добра, так что Дедушка Первый поневоле решает стать городским жителем, и перебирается в Кишинев, или, если точнее, Кишинев не выпускает его, и в городе становится на одного жителя больше. Добро пожаловать.

29

Ночь 12 октября 2007 года в Кишиневе выдается невероятно жаркой, что, в общем в Молдавии, теплая погода которой скорее преувеличение, нежели правда, дело странное. Природная аномалия. Жители города выбираются в парки с разбитыми асфальтовыми дорожками, и редкими кусками тротуаров, белеющих над выбоинами дорожек, словно редкие зубы алкоголика. Городская разруха. Голоса звучат над городом до полуночи, пока температура не опускается до тридцати градусов и можно хотя бы на какой-то срок уснуть. Лоринков храпит. Все дело в нервах и избыточном весе, который, как ни сгоняй, появится снова, — особенно если в магазине рядом с домом появился отдел свежей выпечки, — думает жена писателя, и толкает того ногой. Слону дробина. Приходится тормошить Лоринкова, и он, приподнявшись над кроватью, несколько минут не может понять, в чем же, собственно, дело, а когда понимает, перебирается на пол, чтобы никому не мешать. Снова засыпает. Писателю Лоринкову снятся триста лет Кишинева. Ему видится сон о городе, в котором он спит, ворочаясь на кровати, — весь мокрый, как большая, обессиленная рыба, и на тело мужчины на полу глядят сверху души всех жителей этого города. Всех, когда-либо бывших здесь за те триста лет, что Кишинев — город. Снятся поля. Бескрайние поля, которые отлипал от горизонта первый государь Бессарабии, которой тогда еще и не было, — невысокий злобный человек, звали его Штефан Великий. Нервный молдаванин. Ох, чего только не вытворяли банды сброда, который Штефан набирал со всех окрестных земель и делал их армией, осужденной на погибель в очередном сражении с турками. Сорок сражений. Сорок армий, и после каждой выигранной битвы, после каждой пирровой победы, — а иными они быть и не могли, слишком велик был противник, — коротышка Штефан набирает новую армию, а призраки старой отправляются на небо, на низкое бессарабское небо, цеплять крючьями ноги небесных коней и охотиться на Большую и Малую Медведиц, да прекратите же вы так бить и колоть их, ворочается во сне беспокойно Лоринков. Штефан смеется. Маленький ублюдок, предавший двоюродного брата, о котором позже писатель Стокер написал полную нелепиц книгу, Влада Цепеша — для интеллигентного Лоринкова это источник вечного комплекса вины перед румынами, — Штефан был женат на сестре Ивана Грозного, и она проезжала через Кишинев. Еще поселок. Маленькое селение, затерянное в полях, потому что холмы здесь появились много позже, они стали результатом деятельности человека, отлично знает Лоринков, ведший краеведческую рубрику в местной газете несколько лет. Вонючий поселок. Загаженное мухами местечко, в котором было несколько стад, пару крестьянских домов, два-три спившихся армянина, один грек, пару молдаван и, вероятно, еврей-другой. Проклятая дыра. Она снится Лоринкову собой пятисотлетней давности и писатель не в силах оторвать тело от пола, жалобно стонет во сне. Видит холмы. Вот они, наконец, появились из-за того, что землю передвигали — то дом построят, то церковь возведут, и каким-то странным для людей образом на месте этой дыры появилось нечто, что уже вполне можно назвать деревней. Рядом река. Судоходный Бык, это верно, — правда, летописцы забывают добавить, что корабли, шедшие по этой реке, были обычными лодками, какой флот, о чем вы. Лоринков всхлипывает. Воды реки Бык, вышедшие из берегов, — а случалось такое нередко, потому что четко очерченных берегов у неглубокого Быка не было, — подкрадываются к его телу и поднимают его над полом. Край меняется. Пыльные поля, по которым еще татары скакали, когда в Оргееве столицу Золотой Орды основали, меняются пыльными холмами, и от одного холма к другому несется всадник с головой на копье. Посланник султана. Печальный плач несется ему вслед из дворца в Яссах, через Прут, через Кишинев, это воют женщины, за триста лет научившиеся в Бессарабии лучше всех в мире оплакивать своих покойников, потому что смертей было много. Турки старались. В очередной раз бессарабская знать предала следующего своего государя, воткнули кинжал в спину, а голову отрубили и послали в Стамбул. Нация предателей. Лоринков выныривает под мостом через Бык и оглядывается: внизу суетятся люди, а сверху по Измайловской горке, которая еще просто горка, идут вереницей какие-то люди, много людей. Русская армия. 1810 год, это Кутузов ведет своих солдат, чтобы победить Порту, и Румянцев ведет, чтобы разгромить турок под Ларгой и у Кагула, и Лоринков глядит им вслед, пытаясь перекрестить онемевшими пальцами, но те не слушаются, потому что во сне он отлежал руку. Тьма спускается. Заря встает. Лоринков глядит на город сверху и уже не узнает его: грязное местечко — и это еще до появления каких бы то не было евреев, так что зря часто сваливают на них эту местечковость, думает он — превращается в провинциальный город Российской империи. Город разросся. Кучка грязных домишек у вонючей реки становится небольшим населенным пунктом с мощенными булыжником улицами, главным проспектом, несколькими особняками, и учреждениями, появляется главная площадь, и, самое главное, парк. Первая зелень. Позже она разрастается: с каждым годом зеленое пятно увеличивается и увеличивается, а в пятидесятых годах двадцатого века пятно буквально взрывается. Город озеленяют. Пока Дедушка Первый умирает от голода у кишиневского железнодорожного вокзала, молдавские комсомольцы, — пошатываясь от голода, — разбивают парки во всех районах столицы. Дедушка Первый закрывает глаза, а писатель Лоринков открывает глаза, и видит, как огромную яму посреди город заполняют водой, обсаживают со всех сторон деревьями и называют это «Комсомольским озером». Вода плещется. Лоринков взлетает во сне над городом поворачивает голову, и видит, как город переживает второй — после прихода русских — бум. Советский период. В Кишиневе растут жилые кварталы, здания балета, оперы, цирка, школы и поликлиники, в Кишиневе появляется планетарий, который открывают в старой церкви, Кишинев растет и процветает. Лоринков стонет. Во сне все происходит чересчур быстро: еще минуту назад перед ним бегали зубры, которых в Бессарабии водилось в изобилии, а сегодня в Краеведческом музее Кишинева открывается для гостей столицы экспозиция — чучело последнего зубра, застреленного советскими охотниками в 1949 году, проходите спокойно, товарищи, не толкайтесь. Музей белеет. Небольшое здание в мавританском стиле с зубцами наверху, он работает сто лет без перерыва, за исключением тех десяти лет, что при румынской оккупации — или воссоединении, как вам будет угодно, в Бессарабии все двояко, нет ничего определенного, — там располагалась контрразведка. Одно слово. Пили, буянили, да водили шлюх, и особенно популярна была с 1922 по 1924 годы, невероятно развращенная проститутка, фамилию которой произносили на румынский манер по-мужски, — Александра Копанский, — и от которой вышел, расстегиваясь, навстречу своей судьбе будущий депутат Великого национального Собрания Дедушка Первый. Затейницей была. В 1924 году, накопив денег, решила порвать с распутным прошлым, справила документы, открыла шляпный салон, да только мужчины нашли ее и там: шлюха что ни откроет, получится все равно публичный дом. Пришлось уехать в Бухарест. Контрразведка свирепствовала. Что только с молдаванами не творили, пальцы ломали, пытали, а иногда и расстреливали, — да только, когда пришли немцы, все это показалось цветочками, потому что от румын можно было откупиться. Грехи тяжкие. Ветер проносится и исчезает контрразведка, в городе раздается салют, это пришли русские освободители нас от самих себя, и на столе с огромной картой края — музейный экспонат, датировано 1642 годом, — уже не скачут голые пьяные проститутки, не дымятся на нем пепельницы с горами не потушенных папирос, не крутятся бутылки, полные вина. Ветер всё унесет. Уносит он от музея и Лоринкова, которому снится, что прошло еще несколько десятков лет. По источникам и ручьям Лоринков попадает в другие парки города, переплывает из одного озера Долины Роз в другое, проносится над небольшими прудами между районами Рышкановка и Чеканы, а потом поднимается высоко, на самую телевизионную вышку города. Огни гаснут. Ночь все еще сильна, но огни гаснут, и Лоринков догадывается, что это новые времена наступили, при которых Кишинев, да и вся Бессарабия, с неба выглядят черной дырой, на что жалуются все летчики всех авиакомпаний, обслуживающих рейсы над данной территорией. Черное пятно. И это лишь одно из сотен ухудшений, произошедших с Кишиневом с тех пор, как отсюда снова уходит твердая власть — русская ли, румынская ли, турецкая ли. Лоринкову снится, как осыпаются деревья в общественных парках, как без ухода вянут цветы, и камни с клумб разлетятся, и за ними и скульптуры и скамьи разлетаются, будто пена под ветром; снится, как высыхают озера, как на месте прудов, украшенных кувшинками, появляются ссохшиеся черные рты оврагов. Город осыпается. Крошатся камни, исчезают канализационные люки, лопается краска на чугунных решетках, пропадают чугунные решетки, застывают навсегда лифты, истончаются стекла в домах, выходят на улицы миллионы крыс, привлеченных, — как когда-то в Гамильтоне, — музыкой, но не флейт, а музыкой из колонок, установленных на центральной площади. Колонки ревут. Толпы ревут, посреди площади трибуна, с которой люди кричат что-то в небо. Это очередное Великое Национальное Собрание, по традиции, превращенное в Бессарабии в фарс, это очередная независимость, которую — по традиции, — Бессарабия не знает куда девать и не знает, что с ней делать. Лоринкову снятся 1989 год. Снятся каменные блоки на выездах в город, вооруженные патрули, и это уже 1992 год: генерал Лебедь, брат полковника Лебедя, глядевшего с похмелья какой-то фильм про ударников производства в кинотеатре «Искра» напротив дома Лоринкова, спасает Бессарабию от позорного поражения. Снится 1995 год — в городе происходит первое наводнение, потому что канализационные стоки не чистили шесть лет, и в Кишиневе на дороге тонет первый прохожий, случай невероятный и дикий, а потом к таким происшествиям город привыкнет.