Галатея, или Последний роман для девственников - [10]

Экипаж останавливается у городского суда, Котовскому помогают сойти, и он видит толпу зевак у суда, — кивает им коротко под восхищенный шепот, — и идет между конвоирами. Не спешит. Сразу за порогом останавливается, чтобы вытереть лицо, взмокшее от напряжения, и под колючими взглядами конвоиров, поднимается наверх. В пролете останавливаются. Этой ночью сможешь выйти из камеры с часу до двух, свяжешь надзирателя, и по лестнице, которая будет у стены, спустишься вниз, а там будут ждать, — шепчет, не размыкая почти губ, полицейский. Точно ловушка. Котовский кивает слегка, конвоиры успокаиваются, и тут Григорий проделывает весьма ловкое упражнение, которому бы и сам борец Заикин позавидовал. Чудеса гимнастики! Оперевшись локтями на перила лестницы, — весьма массивной, так как кованого чугуна, — заключенный сильным толчком ног перебрасывает себя вниз, и падает. С третьего этажа. Но умудряется упасть на ноги, и перекатиться вбок, — что поспособствовало промаху конвоя, немедля приступившего к выполнению инструкции, осуществляемой при бегстве заключенного из-под стражи. Стрелять начали. Но Гриша упал на ноги, сразу их подогнул, — доживи он до эпохи парашютов, такое умение приземляться непременно пригодилось бы, — перекатился вбок, тем самым счастливо миновав пулю-другую, и бросился к дверям. Возникла давка. Но Котовского там уже не было, потому что он, — с размаху ударив по голове возницу кандалами, — хватает в руки вожжи и дает полный ход, оставив позади себя растерянный, в полном составе, кишиневский городской суд и следственный отдел. Улицы мелькают. Котовский смеется от души, ловко управляя экипажем и у попадающиеся ему навстречу прохожие не сомневаются, кого они видят. Легенда творит легенду. Слухи о побеге Котовского из кишиневской тюрьмы начинают расползаться по городу с первого же момента побега Котовского из кишиневской тюрьмы. Люди перешептываются.

Само собой, в городе немедленно поднята тревога, и заставы перекрывают, но это не имеет никакого смысла, абсолютно никакого… Причин три. Григория очень любят низы, это раз, тревога поднята позже, чем экипаж и возница могли бы покинуть пределы города, — весьма небольшого по размерам, это два, — Котовский никуда из города не уезжал, это три. Наглецам везет. В кузне у молчаливого еврея Григорий снял кандалы — это был их бизнес, ковать железо и расковывать его, налагать путы и снимать их, — надел на голову кушму, сменял лошадей на других, и с новой повозкой отправился к дому миллионера Анестиди. Лег спать под повозку.

Ночью, едва фонари потушили, Котовский встал, перелез тихонько через забор, прилип к стене, и по ней, — демонстрируя низкому бессарабскому небу отличную гимнастическую выправку- полез вверх. Знает, что делает. И речь вовсе не о том, что Григорий знает, что делать, вползая на стену дома благодаря ловкости и крепости мышц. Он о девице. Григорий немногому научился за время своих странствий по Бессарабии с тех пор, как сбежал из родительского поместья, но тому, чему научился, уж научился, так научился. Вбил накрепко. Узнал, что если все в жизни доводить до конца, то будет легко и правильно. Не недоделывал. Все до конца нужно договаривать, доделывать, додумывать, ну и так далее, знал Григорий, взобравшийся к окну в спальню девицы Анестиди. Девица спала. Ничего, придется мне вас потревожить, сказал Григорий, — ввалившись из окна в комнату, и в броске зажавший девице подушкой рот, — случайно обнажив девице плечо. Глянул в вырез. Покраснел смущенно, что, впрочем, не было особенно заметно благодаря прирожденной — наследственной от матери-молдаванки — смуглости, и насильно уложил девушку в кровать. Прижал плечи. Вы ужасно некрасиво со мной поступили, прошептал он, это было подло и бесчестно с вашей стороны, и ужасает меня даже не столь коварство, коим заманили вы в ловушку свою жертву. А что же? Коварство, с которым вы разрушили мою репутацию, создав у всех впечатление, будто бы я, Григорий Котовский, покусился на вас, презрев все законы благородства… Обвинила в насилии! Девица смотрит на него с ненавистью, и двадцатидвухлетний Котовский понимает, что это редкий экземпляр. Умная восемнадцатилетняя. Но ему с ней не детей крестить, и в Котовском просыпается злость, потому что еще утром он был в положении смертника, и, не окажи ему услугу его невероятное чутье, ночевал бы он в камере до самого висельного утра. Подлая дрянь. Сказав это, Котовский глядит на Анестиди-младшую, и его снова — второй раз за день, получается, — озаряет, он понимает, что ей не страшно. Думает, обойдется. Попугает, почитает нотации о том, как плохо и недопустимо поступила, а потом вылезет обратно в окно, потому что роль благородного разбойника обязывает. Так что ли? В этот момент Котовский неожиданно ясно понимает природу настоящего богатства, которое получаешь не по наследству, а сам, — и девица Анестиди, как и ее папаша, предстают перед ним в истинном свете. Безжалостные хищники.

Для Котовского, привыкшего к изнеженным богачам Российской империи за час до ее катастрофы, всегда рефлексирующим и слезливым, — прошу вас, оставьте свои капиталы под большим дубом посреди поля, да, конечно, вот они, в конверте, надушенные и с розовой лентой, не хотите ли кстати поужинать в усадьбе, а, да, — это неприятная неожиданность. Сделка с Дьяволом. Вот что такое богатство, — если оно настоящее, конечно, — понимает Котовский, пока девица глядит на него спокойно, в ожидании ухода. Ну уж нет. Зло срывает с нее рубашку, — затыкает рот понадежнее да покрепче, — и впервые в жизни насилует женщину, ведь что они его очень любят, и спят с ним всегда в охотку, но эта не хочет, нет, и он ее насилует. С первой минуты и до последней, — потому что все время, что длится акт, Анестиди глядит на него с ненавистью. Но не только. Котовский думает довольно, покидая город, что было в ее взгляде и нечто вроде удивления, — оказалось, он человек иной, нежели она ожидала, породы, — наверное, так удивленно глядел на нее Котовский, когда она в него стреляла. Теперь квиты. Оставив девицу рыдающей, все таки насилие это всегда боль и унижение, Котовский уходит, сказав напоследок: вы сами не оставили мне выбора, запятнав мою репутацию пятном подозрения в насилии, так почему бы мне было и не осуществить его? Проклятый фраер. И это самое мягкое, что он услышал, потому что девица разражается площадной бранью, но подуставшему Котовскому, изрядно с утра потрудившемуся, уже наплевать. Прыгает в окно. Девица начинает визжать, рыдает еще громче, и дом, наконец, просыпается, и шумит в суматохе, пока Котовский покидает город, чтобы попасть в провинциальную Бессарабию, где он царь и Бог. Милая родина. В Бессарабии ему знаком каждый камень, — знаком в буквальном смысле, — о двенадцатилетний Гриша несколько месяцев помогал дальнему родственнику-картографу, изъездил с ним край, а уж когда подрос, так изъездил еще много раз. Полюбил в чем-то.