Галактика 1995 № 3 - [54]

— Благослови, святейший.

— Благословляю.

Михаил счастливо устремился к патриарху, но подходил однако со смиренным непослушанием.

— Стать у тебя истинная, от царя Константина, — сказал Гермоген, благословляя юношу. — Возьми скамейку, садись ближе. Погляжу на тебя. Нам с тобой и говорить много не надо. Для единых сердцем помолчать в согласии слаще пира и высокоумия.

Глядел стариковскими, совсем домашними глазами. Михаилу было неловко.

— Кротость — лучшая прибыль царству. Никогда не печалуйся, что не рожден помыкать ни полком, ни человеком, ни кошкой. Твоим благожеланием спасена будет.

Михаил поднял хорошие свои бровки — кто спасется? не посмел спросить.

— Ступай, я утешен, — Гермоген положил на голову юноши большую свою руку. Ни тяжести, ни старческого холода: прикосновение легкое, ласковое.

Михаил встал, поклонился. Гермоген тоже встал и тоже поклонился.

— Святейший! — прошептал юноша смятенно и торопливо поклонился трижды, и трижды поклонился ему Гермоген.

У Ивана Никитича правое ухо было красное: уж так, видно, прижимался к двери.

— Что? — спросил племянника. — Не знаю, — ответил Михаил растерянно. — О чем говорили? — Мы — молчали.

Иван Никитич поглядел на Михаила обидчиво и быстро захромал прочь из опального дома.

10

В ночь на страстной вторник все польское воинство спало, не снимая доспехов, а в городе даже собак не слышно было. Москва, утомленная долгим постом и молитвами, спала, как в забытье.

Дождавшись рассвета, Гонсевский приказал полкам иноземного строя, предавшим русское войско в Клушине, построиться за Фроловскими воротами.

Вся свора доносчиков и соглядатаев навострила глаза и уши, но, хоть тресни — не с чем было бежать к хозяевам, никакой надежды на косточку.

В дозволенный для службы, в светлый час попы отпирали церкви, зажигали лампады и свечи, пели во имя страстной седмицы пятидесятый псалом:

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои».

…«Окропи меня иссопом, и буду чист; смой меня, и буду белее снега».

Покряхтывая на утреннем, на колючем морозце, торговые люди отпирали лавки. Взбадривали себя и ранних покупателей окликами, присловьями.

— С Дарьей, я грязными пролубницами.

— Оклади пролуби!

— Мороз, вот тебе хлеб да овес! Убирайся подобру-поздорову!

Солнце взошло на небе ярое, от снега веяло припеком. Хмурые польские дозоры, видя обычную мирную Москву, оттаивали, посмеивались над Гонсевским.

— Сам не спит, усопикий, и другим не дает, пикоусый!

Гонсевский, однако, покою не поверил… Приказал ротмистру Николаю Косаковскому все пушки, стоящие под стенами Кремля и Китай-города, поднять на стены.

— Матка Бозка! — изумился вдруг ротмистр, надвигая железную шапку на глаза. Он только теперь понял: вереницы саней, запрудившие улицы — это же злой умысел. Это же заслон от конницы. Во все стороны — затор. Явится Ополчение Ляпунова — ни к одним воротам не пробьешься, чтобы остановить, помешать…

Ротмистр не выдал себя не испугом, ни поспешным приказом.

— Господа! — окликнул извозчиков. — Помогите поставить пушки на стены.

— Сыскал господ! — извозчики кто посмеивался, кто помалкивал, а кто ухом не вел.

— Господа! Я понимаю, вы хотите денег. Заплачено будет тотчас.

Махонький Аника на лошадке, добытой еще в Тушине, подъехал ближе, выскочил из саней, подбежал к пушке и, навалясь на нее грудью, пыжился, виляя задом. Извозчики, глядя на озорника, закрывались рукавицами, чтоб смехом не прогневить поляков. Поднимали воротники на шубах, валились в сани.

Жолнеры подходили к ним, совали в руки серебряные денежки, но извозчики отворачивались.

— Быдло! — взвился Косаковский. — У них заговор!

Наотмашь ударил в лицо здоровенного детину. Извозчик уронил с руки варежку, схватился за разбитый нос, угнулся да и боднул ротмистра, и тоже в нос, в хрящик.

Жолнеры принялись дубасить мужичье кулаками, тыркать древками пик. Проняли. Извозчики за кнуты, поляки за сабли.

Махонький Аника слетел с ног от одного только дуновения. Полез между саней, где ужом, где клубочком. За спинами мужиков передохнул и опрометью — в церковь, к Лавру.

— Литва наших бьет! — а сам к дьякону. — Довольно глотку драть. Кулаки твои надобны.

Назад Аника не вернулся, на колокольню полез, трезвонить.

— Бам-бам-бам-бам! — всполошилась Москва.

11

Кривой Салтыков, в шубе нараспашку, прибежал к наемникам:

— Никого не жалеть! Убьете мало — себя не пощадите!

На Красной площади бухали выстрелы.

— Сатана с вами, ребята! — Салтыков поднял руки и махнул одними кистями. — Режь собак! Собаки они! Собаки!

И немцы — ринулись резать.

Сердце у Михаила Глебыча билось часто, как у крысы, пирующей на столе, пока не увились хозяева. Поглядел на патриарший двор.

— Ты, Гермоген — виновен! За твое упрямство плата.

Михаила Глебыча била лихорадка. Ждал этого часа — умыть кровью русскую поганую рожу.

Восемь тысяч наемников, одетых в железо, закрыли все выходы из Китай-города и поротно отделывали один двор за другим. Дворы здесь были лучшие, боярские, народа в каждом десятками и сотнями.

Русские люди никогда не квитались за кровавый пир в Китай-городе. Ни слова нет в школьных книгах об убийцах и убиенных, не у каждого даже старого историка про то русское горе сыщешь полстроки в середине абзаца. То была бессмысленная, ничем не заслуженная пращурами кровавая купель. За русские деньги русских людей резали немцы, англичане, шотландцы, французы, голландцы, литовцы, поляки. Ах, как блюдут французы, лелеют в памяти Варфоломеевскую ночь! Три тысячи жизней — плата за верность своему толкованию Божественной истины. Но кто помянул когда утро 19 марта, день Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Умиление». Это святая икона была в Смоленской осаде с воеводой Шеиным. В Москве святые иконы в тот день все были темны и все кресты померкли.