Галактическая баллада - [8]

Думаю, этих примеров достаточно, братья-земляне, чтобы вы поняли, как далеко вперед ушла Франция по сравнению, например, с Соединенными Штатами, которые ушли еще дальше.

Странно ли, что временами я закрываюсь в своей комнате и целыми днями хожу по ней взад-вперед, как сумасшедший, а Ан-Мари-Селестин должна мчаться в коллеж и извиняться за меня перед отцом Ивронем?! Я ходил тихонечко, чтобы не услышали соседи, — и страдал. Меня душило непонятное чувство вины, тоска овладела моими мыслями. В эти минуты я вспоминал о своем отце, все еще верящем в Робеспьера и Делеклюза, все еще надеявшемся на тех, кто давно уже покоился на кладбище Пер-Лашез. К концу его жизни кладбище это сравняли с землей, но он продолжал верить… Ан-Мари-Селестин в такие дни тихонько стучала в дверь и говорила мне: «Луи, возьми себя в руки, наконец, опять в тебе горит огонь Коммуны».

Тогда я приходил в чувство. Осматривался по сторонам и весь холодел от страха. Огонь Коммуны был опасным — в его пламени сгорели жизни тысяч прекрасных французов… Да и какой порядочный парижанин, если только он не брат Ротшильда или последний кретин из Патриотической лиги, не обжегся бы на этом огне?

Обжегся и я…

Знаю, вы ожидали такого оборота, мои братья-земляне. Боюсь, однако, что вам не хватит воображения представить себе, каким образом это произошло. Ну, хорошо, без лишних слов скажу вам: наступил день, когда я решил, что самое умное, что я могу сделать на этом свете в надежде быть полезным, — написать хорошо обоснованную «Историю грядущего века».

Это была, откровенно говоря, несчастная идея, которая мне стоила большого труда и нервов. Она стоила мне и репутации нормального французского гражданина, а это было хуже всего. Нашелся один журналист из «Орора», которого интересовали криминальные происшествия, и который однажды весенним вечером появился неожиданно в моем домашнем кабинете в Сен-Дени (забыл вам сказать, что я там родился).

На улице светило солнышко и пели птички. Я сидел за письменным столом. Ручка мирно покоилась в моей руке. Я смотрел на крыши за окном, стараясь представить себе, что делают под этими крышами парикмахеры и металлурги, для того, чтобы измерить духовные масштабы грядущего века, о котором собирался писать, и в это время кроткая мышиная физиономия заглянула в мою дверь. Даже не знаю, откуда этот дружище узнал название моего будущего труда. Он слащаво так улыбнулся и задал несколько вопросов. Пока я понял, что к чему, он уже убрал записную книжку в карман, вежливо поблагодарил меня и ушел.

На другой день в «Ороре» на двести восемьдесят третьей странице, куда попадали разные пошленькие сообщения о любовных историях, убийствах, случаях содомии, скандальных перепоях, отравлениях и пр., я обнаружил краткую заметку, напечатанную петитом, которая гласила: «Учитель истории Луи Гиле, проживающий на Рю де ля Гер (бывшая Рю де ля Пе) 22, Сен-Дени, ищет подходящего кретина, даже более безнадежного, чем он сам, который бы прочел его будущую „Историю грядущего века“. Читатели „Орора“, ждите продолжения. Оно не заставит себя долго ждать». Заметка была озаглавлена «Гений, чудак или..?» Первой моей мыслью было найти журналиста и отрезать ему уши. Но Ан-Мари-Селестин меня разубедила: как раз тогда-то, сказала она, весь Париж будет искать эту заметку, чтобы ее прочитать. К сожалению, именно те, кто не должен был ее читать, уже прочли. Соседи стали здороваться со мной слишком вежливо, обходя меня за версту. Ан-Мари-Селестин клала мне под голову теплые подушечки для того, чтобы вызвать прилив крови и активизировать мою мозговую деятельность. Отец Ивронь, добросердечный францисканец, не мог скрыть своего сочувствия. Он входил в класс внезапно, чего никогда раньше не делал, и тихонечко садился на последнюю парту, а после урока любезно меня приветствовал: «О, все было очень мило, очень благородно… Я рад за вас, мсье Гиле…». Даже мой сын Пьер, уже прошедший конфирмацию, засиживался со мной дольше обычного и пытался хоть чем-нибудь услужить: «Папа, говорил он, хочешь я куплю бутылку шартреза? Мама не заметит»…

Я отказывался от шартреза. Это — дамское вино. Я предпочитал саке, водку, греческую анисовую или, в крайнем случае, кальвадос.

По вечерам я начал пить один, запираясь в своем кабинете, чтобы не показывать дурной пример Пьеру. Алкоголь овладевал моей головой: стены кабинета раздвигались, и весь мир становился невесомым, как мыльный пузырь. В такие минуты идея моего труда, без которого человечество определенно бы погибло, приобретала более определенную форму. В сущности, эта идея была насколько проста, настолько и. трудно доказуема, и из-за этого я очень часто ощущал, что логика моя витает в иррациональных сферах. Я пытался написать мою «Историю грядущего века», задаваясь вопросом: что случилось бы с нашей планетой, если бы идеи нашего Президента овладели миром.

Этот вопрос рождал в моем сознании такие светлые картины будущего, что я едва сдерживал себя, чтобы не сделать из антенны телевизора элегантную петлю, свободный конец которой можно было бы прикрепить к люстре…