Галаад - [72]

«Ты находился в Едеме, в саду Божием; твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд и золото…»[32]

Мне пришло на ум, что, когда состаришься, ты, возможно, захочешь составить о себе некий рассказ, как я делаю сейчас. Если судить по моему опыту, с возрастом сложнее сохранять восприятие самого себя, оно становится менее «здоровым», если можно так выразиться.

Почему мне нравится воображать тебя старым? Я размышляю о первом уколе артрита в твоем колене с той же нежностью, которую испытал, когда ты показал мне выпавший зуб. Молись как можно усерднее, старина. Надеюсь, у тебя будет больше возможностей увидеть мир, чем было у меня, но винить в этом я могу лишь себя одного. Еще я надеюсь, что ты прочитаешь кое-какие из моих книг. И благослови Бог твои глаза и твой слух, и, конечно, твое сердце. Жаль, я не смогу разделить с тобой груз прожитых лет. Зато Господь позаботится о тебе, как отец.

Странный выдался день, волнительный. Зашла Глори и пригласила вас с мамой в кино. Потом, когда она заехала за вами, ее сопровождал старый Боутон. Она помогла ему выбраться из автомобиля, пройти по дорожке к дому и подняться по лестнице. Теперь он так редко выходит из дома, что я действительно удивился, обнаружив его у своей двери. Мы усадили его за кухонный стол, налили стакан воды, а потом вы втроем ушли. Вся эта суета, казалось, утомила его: он просто сидел с закрытыми глазами, покашливая время от времени, как будто хотел поговорить, но потом передумал. Я нашел интересную радиопередачу, и мы послушали немного. Боутон изредка смеялся, когда происходило что-то интересное. Наверное, он просидел так почти час, прежде чем заговорить.

Потом он сказал:

– Знаешь, Джек так и не примирился с собой. Пока у него не получается.

И он покачал головой.

Я сказал:

– Мы говорили об этом.

– О да, он разговаривает, – заметил Боутон. – Но он так и не объяснил мне, почему приехал сюда. Да и Глори не рассказывал. Ему должны были предложить какую-то работу в Сент-Луисе. Не знаю, что из этого вышло. Мы думали, он, возможно, женился. Полагаю, какое-то время так оно и было. Правда, я не знаю, что с этим сталось, как и в предыдущем случае. Похоже, у него есть какие-то деньги. Но я ничего об этом не знаю, – произнес он. – Я знаю, что он общается с тобой и миссис Эймс. Это мне известно.

Потом он снова закрыл глаза. Казалось, ему тяжело говорить, думаю, это объяснялось тем, что ему не хотелось изрекать те слова, которые он только что произнес. Я воспринял их как предостережение. Я не видел иного способа взглянуть на это. И я воспринял его приход к нам как способ смягчить эти слова, и, несомненно, таково было его намерение. Теперь я еще больше укрепился в мысли, что нужно поговорить с твоей матерью.

Боутон-младший взошел на веранду, пока мы еще сидели там. Я сказал: «Входи», – и подвинул к нему стул, но он минуту-две стоял у двери, оглядывая нас и делая выводы, весьма близкие к истине, если судить по выражению его лица. Похоже, он всегда подозревает, что люди объединяются против него. И, несомненно, в этом есть доля истины – так случалось довольно часто, как и в тот самый момент. И в его поведении чувствуется разочарование и смущение, когда он видит притворство насквозь, а это ему удается почти всегда. И мне стыдно, что я участвую в этом, и я сочувствую ему. Еще я ощущаю гнев, и это меня беспокоит.

Джек сказал:

– Я приехал домой, а там никого не было. Я пришел в недоумение.

Боутон произнес добродушным тоном, который еще не разучился применять для тех случаев, когда хочет изобразить, будто говорит искренне:

– Мне так жаль, Джек! Мы с Эймсом решили присмотреть друг за другом, пока женщины отдыхают в кино! Мы думали, ты задержишься.

– Да. Что ж, понимаю, я ничего плохого не имел в виду, – произнес он и сел, когда я снова предложил ему стул. Потом он уставился на меня, нацепив эту полуулыбку, как всегда, когда хочет, чтобы вы понимали: он знает, что происходит на самом деле, и не может поверить, что вы продолжаете дурачить его. Боутон заклевал носом, как поступает всякий раз, когда разговор становится сложным, и я не могу его за это винить, хотя и мне нужно беречь сердце. Потому что мне было довольно сложно придумать, что сказать Джеку, как и всегда, впрочем. Мне было жаль его, это факт. На мой взгляд, это проклятие – видеть людей насквозь, как он. Конечно, я не мог быть с ним честен и в самом деле старался не откровенничать, а он наблюдал за мной, словно я самый отвратительный лжец в мире, словно я оскорбляю его. И, наверное, он был прав.

– Твоему отцу захотелось выйти из дома, – пояснил я.

Он ответил:

– Это можно понять.

На самом деле глупо было говорить такое, если учесть, что все прогулки Боутона ограничиваются перемещением между кроватью и креслом на веранде.

Я сказал:

– Полагаю, он хотел воспользоваться хорошей погодой, пока она не испортилась.

– Уверен, что это так.

– Что ж, – произнес я через минуту, – отличный год выдался для желудей. – Жалкая попытка. Джек расхохотался.

– Вороны устроили знатное представление, – сказал он. – Да и тыкв уродилось много, и формы их впечатляют, на мой взгляд.