Галаад - [55]

Двадцать лет – долгий срок. Мне ничего не известно об этих годах, а я полагаю, что узнал бы, если бы он чем-то искупил вину. Однако он не похож на человека, который нашел себе в жизни хорошее применение, если я могу судить.

Я нашел пару проповедей под Библией на ночном столике, которые, как я понимаю, твоя мама рекомендует мне прочитать. Она взяла корзину для белья и принесла в ней множество проповедей сверху, причем она их в самом деле читает. Она говорит, я должен использовать что-то из них, чтобы сэкономить силы для написания этого письма. Это звучит гораздо убедительнее, чем доводы, которые она приводила раньше, – о том, что я должен использовать их, чтобы не перенапрягаться для написания новых. Если бы я действительно считал, что мне не хватит сил для написания проповеди, то должен был бы покинуть кафедру. А вот мысль о том, чтобы посвятить больше времени тебе, – совсем другое дело.

Одна из этих проповедей касается прощения. Она датирована июнем 1947 года. Не знаю, по какому случаю я ее написал. Наверное, думал о Плане Маршалла. Мне особо не о чем было жалеть. В проповеди интерпретируются слова «прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» в свете Моисеева закона на эту тему. То есть прощение долга и освобождение рабов каждый седьмой год, а потом великое возвращение людей на их землю, к собственным корням, если они жили в рабстве, каждый пятидесятый год. В проповеди сделан особый акцент на том, что в Священном Писании достаточной причиной для прощения долга является его существование. И это сравнивается с Божественным Милосердием, а также проводится параллель с Блудным сыном и его возвращением домой к отцу, несмотря на то что первый не просит принять его вновь как сына и даже не раскаивается в том горе, которое причинил отцу.

Полагаю, в проповеди содержится весьма интересный вывод. В ней говорится, что Иисус ставит Своего слушателя в роль отца, того, кто прощает. Потому что мы, так сказать, все должники (разумеется, так оно и есть), а это предполагает, что в нас нет ни капли милосердия. А милосердие – величайший дар. Быть прощенным – лишь половина дара. Другая половина – умение прощать, восстанавливать доверие и отношения и отпускать, и, таким образом, мы можем чувствовать, что воля Божья воплощается в нас, и мы обретаем сами себя.

Это до сих пор кажется мне правильным. Я думаю, этот посыл несет в себе сам текст. Что ж, в 1947 году мне было почти семьдесят – на том этапе я, должно быть, мыслил уже как зрелый человек. А твоя мать, вероятно, слышала, как я читаю эту проповедь, если задуматься. Она впервые пришла в церковь в том году на Троицу, которая, как я думаю, выпала на май, и с тех пор не пропускала воскресную службу, за исключением одного раза.

Шел дождь, как я уже писал, но внутри горело множество свечей – обычное дело для таких служб. Мы всегда зажигали свечи, когда могли себе это позволить. А еще там было множество цветов. И, увидев в помещении незнакомку, я помню, что обрадовался, ибо святилище находилось в столь дивном убранстве, что ступить туда из непогоды, несомненно, было приятно. Полагаю, в тот день я читал проповедь о свете или Божественном свете. Я полагаю, она не нашла ее, или ее не помнит, или не считает особенно удачной. А мне все же хотелось бы взглянуть на эту проповедь.

Мне и правда нравится вспоминать то утро. Мне было шестьдесят семь лет, если быть точным, хотя тогда мне казалось, что это немного. Жаль, не могу передать тебе воспоминание о том, как выглядела твоя мама в тот день. Увы, я не могу оставить тебе картинки, которые отпечатались в моей памяти, ибо они так прекрасны, что мне ненавистна сама мысль о том, что они исчезнут вместе со мной. Наверное, в жизни есть собственная смертная прелесть. Память не так уж безоговорочно смертна по своей сути. А вообще, это странно – когда можешь вернуться к мгновению, которое уже никак не можешь связать с реальностью, даже в прошлом. То есть мгновение столь мимолетно, что одно обладание им – уже щедрая отсрочка.

Как-то раз я отправился с Глори передать кое-какие вещи этой малышке. Ее семья жила прямо на другом берегу реки Уэст-Нишнаботна, и когда мы подъехали к мосту, то увидели двоих детей – малышку и ее мать, они играли у реки. Мы подъехали к дому и поставили еду, которую привезли, у забора. Мы не приближались к дому, потому что стая рычащих собак бросилась к воротам и никто не попытался приструнить их. Мы всегда привозили консервированную ветчину, сгущенное молоко без сахара и тому подобные продукты, до которых не могли добраться собаки. Девушка, должно быть, услышала, как мимо проехала машина и залаяли собаки, и поняла, что мы приехали, поскольку опять наступил понедельник. Она все равно не обратила бы на нас никакого внимания, так как преданно разделяла взгляды отца. Ее оскорбляла наша забота и желание помочь, и она демонстративно игнорировала нас всякий раз, как ей предоставлялась такая возможность. И, должен сказать, мне легко понять мотивы ее поведения. Ее отец явно предполагал, что мы так беспокоимся и тратимся лишь для того, чтобы выпутать Джека. И, хотя никто никогда ничего подобного не говорил и даже не намекал на нечто подобное, не могу сказать, что он был в корне не прав. Как и не могу сказать, что Джек совершенно не думал об этом, признаваясь во всем отцу, зная старого Боутона и то, как он отреагирует. Это могло бы пролить свет на то, почему он уехал из Плимута.