Габриель Ламбер - [32]

Затем мы оказались в другом коридоре, где дежурили надзиратели, время от времени прижимавшиеся лицом к зарешеченным отверстиям.

Это были камеры смертников; за последними часами их жизни следят из опасения, что самоубийство избавит их от эшафота.

Тюремщик открыл одну из дверей, и я замер от охватившего меня леденящего страха.

— Входите, — сказал он, — это здесь. Эй! Эй! Молодой человек, — добавил он, — взбодритесь же немного, вот тот человек, кого вы требовали.

— Кто? Доктор? — послышался голос.

— Да, сударь, — ответил я, входя, — и пришел по вашей просьбе.

Я охватил взглядом убогую и мрачную наготу этой камеры.

В глубине ее стояло что-то вроде жалкого ложа; толстая решетка над ним указывала, что там должна быть отдушина.

Стены, почерневшие от времени и дыма, были исчерчены со всех сторон именами череды постояльцев этого ужасного жилища, вероятно нацарапанными цепями. Кто-то из узников, с более живым воображением, чем другие, изобразил там гильотину.

Возле стола, освещенного дрянной коптилкой, сидели двое мужчин.

Одному из них было лет сорок восемь — пятьдесят, хотя седые волосы делали его похожим на семидесятилетнего старика.

Другой был приговоренный.

Увидев меня, он встал, второй же остался сидеть неподвижно, будто ничего не видел и не слышал.

— Ах, доктор, — сказал узник, опираясь рукой на стол, чтобы удержаться на ногах, — ах, доктор, вы все же согласились прийти навестить меня. Я знал, какое у вас доброе сердце, тем не менее, признаюсь, сомневался. — Отец, отец, — сказал осужденный, дотрагиваясь до плеча старика, — это доктор Фабьен, о котором я вам столько рассказывал… Извините меня, — продолжал молодой человек, поворачиваясь ко мне и указывая на Тома Ламбера, — мой приговор так на него подействовал, что он, кажется, сошел с ума.

— Вы желали поговорить со мной, сударь, и я поспешил прийти. В моей профессии снисхождение при подобных просьбах является не вопросом доброты, а долгом.

— Так вот, доктор… вы знаете, — промолвил осужденный, — что… завтра.

И он снова упал на скамейку, вытер выступавший на лбу пот влажным носовым платком, поднес к губам стакан воды, отпил несколько капель, а рука у него дрожала так, что я слышал, как зубы стучали о стекло.

Затем на какое-то время наступила тишина, и я внимательно оглядел его.

Думаю, никогда самая тяжелая болезнь не производила таких ужасных изменений в человеке.

Габриель, неестественный и смешной в своем костюме денди, теперь, когда на него легла тень эшафота, вновь стал существом, достойным жалости. Его тело, слишком хрупкое при его росте, еще больше похудело. Глаза, ввалившиеся в орбиты, казалось, были налиты кровью. Осунувшееся лицо было бледным; к потному лбу прилипли пряди отросших волос.

На нем был тот же сюртук, тот же жилет и те же самые брюки, что и в день его ареста; только все это стало грязным и рваным.

— Отец, — сказал он, тормоша старика, по-прежнему неподвижного и безмолвного, — отец, это доктор.

— А? Что? — прошептал старик.

— Я говорю вам, что это доктор, — продолжал он, повышая голос, — мне хотелось с ним поговорить.

— Да, да, — прошептал старик. — Так что же? Говори.

— Но поговорить с ним один на один. Вы не понимаете, я хочу поговорить с ним наедине. Ах, Боже мой, — воскликнул он с нетерпением, — мы не должны терять время! Встаньте, отец, встаньте и оставьте нас.

Тогда он просунул руки под мышки старика и попытался его поднять.

— Что такое, что случилось, — спросил старик, — за тобой уже пришли? Еще ведь не время; это только завтра в шесть часов?

Осужденный вновь упал на скамью, испустив глубокий вздох.

— Послушайте, доктор, — сказал он, — вразумите его, скажите, что я хочу остаться с вами один на один, у меня это не выходит, нет больше сил.

И он, не сдержав рыданий, положил руки и голову на стол.

Я сделал знак тюремщику помочь мне. Он подошел к старику вместе со мной.

— Сударь, я старый знакомый вашего сына. Он хочет доверить мне какой-то секрет. Будьте добры оставить нас одних.

В то же время мы подхватили его каждый под руку, чтобы вывести в коридор.

— Мне обещали другое! — воскликнул он. — Сказали, что я останусь с ним до последней минуты. Я получил на это разрешение; почему меня хотят увести? О сын мой, мое дитя, мой Габриель!

И старик, придя в себя, охваченный горем, бросился к молодому человеку, повалившемуся на стол.

— Он не уйдет, — прошептал заключенный, — а ведь ему следует понять, что каждая минута дорога для меня, как год в жизни другого.

— Никто не хочет отрывать вас от сына, сударь, — сказал я старику, — поймите это; это ваш сын, но он хочет ненадолго остаться со мной наедине.

— Это так, Габриель? — спросил старик.

— Боже мой, да, я вам это повторяю целый час.

— Тогда хорошо, я ухожу, но хочу остаться недалеко от камеры.

— Вы побудете там, в коридоре, — сказал тюремщик.

— И смогу вернуться?

— Как только ваш сын позовет вас снова.

— Вы меня не обманываете, доктор? Это было бы ужасно: обмануть отца.

— Я вам даю честное слово, что через несколько минут вы сможете вернуться.

— Тогда я оставляю вас, — сказал старик и, закрыв лицо руками, рыдая, вышел.

Тюремщик вышел вместе с ним и закрыл дверь.