Г. В. Плеханов - [2]

А между тем попытки создать чисто рабочие организации, положить начало рабочему движению делались уже и тогда. Степан Халтурин создал «северный рабочий союз». Плеханов знал о нем, оказывал содействие. Встреча первого выдающегося теоретика русского марксизма с первым выдающимся организатором рабочего движения могла быть знаменательна. Но Плеханова уносила в сторону народническая волна, рабочие кружки не вдохновляли его. Он не понял и не оценил Халтурина. А Халтурина, в свою очередь, подхватила и унесла волна народовольческого террора. Подлинный рабочий, с чутьем рабочего дела, с любовью к рабочему движению, возможный при иных условиях русский Бебель, он отдал жизнь на организацию и конспирацию покушений на царя, на взрывы и убийства сановников.

Плеханов недолго оставался в России на активных и боевых ролях. В 1880 г. он уехал за границу и там прожил 37 лет, всю свою жизнь. В Россию он приехал, в сущности, для того, чтобы в ней умереть. В 1917 году он видел русских рабочих и не узнал их. Они тоже не узнали его. Как сорок лет назад, он остался для них барином, интеллигентом, чужим.

За границей Плеханов жил все время в стороне от рабочего движения, в -европейских углах Швейцарии. Он числился среди вождей международного социализма. Имя его называлось рядом с именами Бебеля, Каутского, Жореса, Геда, Адлера, Вандервельде. Но он знал и наблюдал европейское рабочее движение, как и русское, из окна своего эмигрантского кабинета. Ему приходилось не раз выступать на международных конгрессах, на торжественных собраниях, многолюдных митингах. Он видел перед собой рабочих только в виде тысячеголовой аудитории. Он говорил с рабочими только с трибуны и, кончив речь, возвращался к себе, в тихий свой угол, в родную стихию книг, литературной полемики, философских размышлений, привычных образов социализма и книжного рабочего движения.

Плеханов прежде всего был книжник, литератор и родовой, даже родовитый, русский интеллигент.

Совершенно особняком стоит он в героической галерее великих революционеров-семидесятников. То были все люди непосредственного действия, боевого революционного темперамента, жертвенного подвига. К теориям и программам они относились с уважением, — однако не преклонялись перед ними и не приносили им в жертву непосредственного своего чувства. Многие оставались верны народничеству, пропаганде его социальных идеалов и «в террор» шли против своих взглядов, потому что нельзя было не пойти, — это был единственный выход из тупика. Абсолютизм стоял на всех путях народнический пропаганды каменной стеной, а «народ» не подымался, не бунтовал, оставался неподвижен и приводил в отчаяние революционеров-интеллигентов. Надо было либо стену прошибать динамитом, либо отказаться от веры в народ. Народовольцы выбрали первое, Плеханов — второе. И в то время, как ближайшие друзья, вчерашние единомышленники, товарищи по организации, шли один за другим на неравную борьбу и героически погибали, вызывая удивление и сочувствие всей демократической Европы, Плеханов почти в одиночестве имел мужество уйти в сторону и, наперекор течению, заняться пересмотром теории и программы народничества. Он еще не был марксистом, но как и все социалисты и революционеры, с величайшим уважением относился к Марксу и, на словах Маркса основываясь, отстаивал пропаганду народничества против политического террора. Но и Маркс относился с большим сочувствием к народовольцам и не понимал «чернопередельцев», — кружок Плеханова, — которые рассуждают, проповедуют, разговаривают во время ожесточенного штурма самодержавия. Плеханов, однако, не поддался общему увлечению. У него была своя схема, в которую он верил. За нее он пошел бы, конечно, и на эшафот. Но он не мог, как другие, бороться против самодержавия вопреки своей схеме. Народовольческие круги относились к нему враждебно, но в уважении и личном мужестве никто ему не отказывал.

Плеханов в своих воспоминаниях говорит об одном рабочем Г., у которого любовь к чтению переходила в прямую страсть: «Я был сильно проникнут тогда бунтарскими взглядами, а у бунтарей излишнее пристрастие к книге считалось недостатком, признаком холодного нереволюционного темперамента. Впрочем, по темпераменту Г., действительно, не был революционером. Он, наверное, всегда лучше чувствовал бы себя в библиотеке, чем на шумном политическом собрании»… (стр.8).

Этот портрет до известной степени может быть и автопортретом. Бунтарство Плеханова — это дань его молодости, а молодым он был недолго. Конечно, он был и оставался революционером, и темпераментом революционера проникнуты почти все его сочинения, но это действительно холодный темперамент. Плеханов всегда вел борьбу; у него нет неполемических статей, и писать он мог, только видя пред собой противника; но борьбу он всегда вел у письменного стола.

У него и внешность была не такая, как у всех бунтарей и революционеров, — не только того, а и позднейшего времени. За сорок лет менялись формы блуз и рубашек, отошли в прошлое пледы и синие очки, — но небрежность в одежде, развязность манер и беспорядочность в образе жизни оставались непременной чертой демократической молодежи, ее хорошим вкусом. А Плеханов всегда был безукоризненно одет, всегда тщательно причесан, сдержанно-вежлив и холоден в обращении. Среди простоватых и грубоватых русских социалистов он выделялся своею элегантностью, казался не русским, а европейцем. Молодого Дейча, приехавшего в Петербург с юга, где признаком хорошего революционного тона были украинские рубашки, длинные волосы и суковатые дубинки в руках, даже покоробило немного при первой встрече с Плехановым, — сдержанным, любезным, но суховатым и ужасно прилично одетым. Л. И. Аксельрод (Ортодокс) хорошо знала Плеханова в Женеве, жила рядом с ним, могла наблюдать его домашнюю жизнь. Бывали моменты полного безденежья, когда всей семье Плеханова приходилось круто, у него оставался один костюм, — и этот костюм бывал всегда элегантен.