Г. В. Плеханов - [16]

Все это выяснилось впоследствии, когда пропасть между большевиками и меньшевиками углубилась до того, что перебросить мост через нее было уже невозможно. Ленин, впрочем, понимал глубину раскола. Догадывались о ней и меньшевики, искавшие все же примирения. А Плеханов? Вот когда бы должны сказаться талант и авторитет вождя, обаяние имени и личности. Но Плеханов больше других растерялся. Ленинцы и мартовцы заняли определенные позиции. Голоса разделились почти поровну. Мнение Плеханова могло бы дать перевес одним или другим. Но он колебался и молчал, потом присоединился к Ленину. «Еще сегодня утром, — говорил он, — слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что «то сей, то оный на бок гнется». Но чем больше говорилось об этом предмете, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина». Это была, конечно, победа Ленина. Но уж не Ленин шел за Плехановым, а Плеханов за Лениным. Съезд избрал Плеханова на высший пост в партии. Он должен был объединить и примирить враждующие части. Однако, сделать это он не мог. Среди разгоревшихся фракционных страстей он тщетно взывал к чувству партийного единства. Его не слушали, хотя именем его охотно пользовались. Он недолго пробыл с Лениным, потом перешел к меньшевикам, потом и от них ушел и вскоре снова оказался одинок. Он был слишком индивидуален, слишком интеллигент и литератор, чтобы подчинить себя целиком интересам того или иного фракционного кружка. Он не привык и не мог подчиняться дисциплине. Его властной натуре удовлетворила бы собственная плехановская фракция, и вокруг него действительно всегда был кружок своих, преданных ему людей. Беда их была в том, что вождь их не знал и не любил практической политической жизни, организаторской стряпни, был только литератором, а не стратегом. И поэтому плехановцы были осуждены на бездействие или только на мелкую партийную борьбу, так легко вырождавшуюся в интриги и фракционные дрязги в условиях эмигрантской жизни.

Фракционные страсти разгорались, литературная полемика перешла в ожесточенную перебранку по наилучшим образцам российской словесности этого рода. Плеханова сначала щадили; камни летели через его голову. Но и его зачислили по разряду оппортунистов, когда он разошелся с большевиками. Плеханов отвечал со свойственным ему остроумием. И вскоре имя его без всякого пиетета трепалось на страницах партийной печати. Плеханов не был академиком, ученым, бесстрастным наблюдателем. Он вмешивался в партийные споры, принимал участие в партийных делах. За это ему влетало «в числе драки». Но он не мог и связать себя прочно и длительно с определенным кружком или фракцией. В результате у него оказалось в партии очень много врагов и слишком мало друзей.

8

Тем временем разгоралась и политическая жизнь в стране. Неудачная война ускорила события. Революцию ждали, и все же она захватила врасплох. Теоретически было, впрочем, все подготовлено. Была превосходная программа, были резолюции и о власти и об отношении к буржуазным партиям, была усвоенная тактика полной самостоятельности и революционной непримиримости рабочего класса. Но как раз перед революцией оказалось, что в слова этих резолюций вкладывается различными группами различное содержание. И когда пришел тот момент, к которому русские социалисты готовились больше десяти лет, он застал их в состоянии полного разброда.

Большевики звали к вооруженному восстанию, к захвату власти, к революционному союзу с крестьянством. Меньшевики считали, что в буржуазной революции пролетариат только скомпрометирует себя участием во власти, стояли за совершенную самостоятельность пролетариата и примирялись с умеренным парламентаризмом, который даст рабочему классу возможность создать свою собственную партию. И большевики и меньшевики отрицательно относились ко всяким соглашениям с буржуазно-демократическими партиями.

Плеханов был, конечно, увлечен революцией. Правда, он остался за границей и не доверился либерализму Витте. Чутье подсказало ему истину о непрочности 1905 года. Но он горячо отдался политической жизни. Рабочая всеобщая забастовка, совет рабочих депутатов — разве не было это триумфом его идеи? Мог ли он остаться в стороне от движения, когда имя его было на устах, и — несмотря на все фракционные дрязги — это было имя первого и по возрасту и по авторитету русского социалиста.

Но Плеханов был одинок, не имел за собой партии. Среди борющихся течений он занял особое место, — и к величайшему изумлению, крайне правое место. Он выступил с призывом к соглашению между рабочим классом и либеральной буржуазией во имя интересов демократии. Это было нарушением партийной дисциплины и оскорблением партийных нравов. Другого исключили бы, Плеханова лишь бранили, меньшевики — сдержанно, большевики — откровенно. В партийной печати для него не было места. Он печатал письма в редакции либеральных газет и отдельным изданием выпускал блестяще написанные «Письма о тактике и бестактности». Он полемизировал главным образом с большевиками; доказывал, что они не марксисты, а бакунисты. Плеханов настаивал на том, что его рецепты и есть подлинно революционная тактика, не противоречащая нисколько букве и духу прежних радикальных резолюций. О «букве» можно было спорить, и партийная печать много спорила. Но «дух» Плеханова 1905 г. был совсем не тот «дух», который грозно обличал Жореса в смертном грехе оппортунизма на международных конгрессах.