Фуриозная эмансипантка (Аполлинария Суслова - Федор Достоевский) - [7]

Потом Игрок пытается разобраться в своем отношении к Полине: «И еще раз теперь я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз не сумел на него ответить, то есть лучше сказать, я опять, в сотый раз, ответил себе, что я ее ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушить ее! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: „Бросьтесь вниз“, то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением. Я знал это…»

А между тем Полина, вернее, ее прототип – Аполлинария, тоже была обуреваема подобными мыслями!

Федор Михайлович писал Надежде о том, что Аполлинария «вечно будет несчастна». Но ведь именно запутанные, мучительные отношения с Достоевским, а не только измена Сальватора чуть не довели эту вроде бы сильную, независимую, эмансипированную женщину до самоубийства. Об этом свидетельствует документально-мемуарная повесть Сусловой «Чужая и свой»: героиня ее, Анна Павловна – alter ego Аполлинарии, – бросается в реку…

Однако Достоевский «друга верного» (так он назовет Аполлинарию спустя несколько лет) от самоубийства удержал. Каким образом – неведомо. Кто знает, быть может, не обошлось без тех резонов, которые приводил один из героев «Униженных и оскорбленных», князь Валковский:

«Все для меня, и весь мир для меня создан. Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак. Он зафилософствовался до того, что разрушил все, все, даже законность всех нормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел до того, что ничего у него не осталось; остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что в жизни самое лучшее – синильная кислота. Вы скажете: это Гамлет, это грозное отчаяние, словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснится никогда. Но вы поэт, а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на дело с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет какую-нибудь пользу… Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю. Жизнь – коммерческая сделка… Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по ним никогда не чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов… я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именно добродетельнее, я бы, может быть, без нее и не обошелся… Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение, чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…»

Короче, живы остались и тот, и другая. Но это взаимное выворачиванье душ наизнанку и погружение туда по локоть грязных рук, это «путешествие мазохистов» окончательно отвратило их друг от друга. Осенью того же, 1863 года Аполлинария вернулась в Париж, а Достоевский отбыл в Петербург.

И вот тут-то она вполне претворила в жизнь советы своего наставника. Давно забыты были прежние намерения («Буду честной, буду с кем-то только по любви»). «Грязнотца» пришлась по вкусу. Ее дневник переполнен именами поклонников и возлюбленных: лейб-медик, Робескур, Валах, поляк, грузин, Утин, молодой граф Салиас, русский доктор, французский доктор, господин из библиотеки… Аполлинария не без удовольствия обнаружила, что обладает изумительной способностью сводить мужчин с ума, что она самая настоящая femme fatale – холодная, насмешливая, сдержанная, но при этом – манящая, распаляющая воображение… Да, пришлось признаться, что она любит любовь, но по сути натуры своей она была не способна этому радоваться, а до самой смерти упорно и горько продолжала винить Достоевского в том, что именно он разбудил в ней алчную, ненасытную чувственность. «Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то тину нечистую и не чувствую энтузиазма, который бы из нее вырывал, спасительного негодования!»

Ну да, разве возможно не мельчать в таком ужасном городе, как Париж, столица мирового порока!

«До того все, все продажно в Париже, все противно природе и здравому смыслу, что я скажу в качестве варвара, как некогда знаменитый варвар сказал о Риме: „Этот народ погибнет!“ Лучшие умы Европы думают так. Здесь все продается, все: совесть, красота… Я так привыкла получать все за деньги: и теплую атмосферу комнаты, и ласковый привет, что мне странным кажется получить что бы то ни было без денег…

Я теперь одна и смотрю на мир как-то со стороны, и чем больше я в него вглядываюсь, тем мне становится тошнее. Что они делают! Из-за чего хлопочут! О чем пишут! Вот тут у меня книжечка: шесть изданий вышло за шесть месяцев. А что в ней?.. восхищаются тем, что в Америке булочник может получить несколько десятков тысяч в год, что там можно выдать без приданого, сын 16-летний в состоянии сам себя прокормить. Вот их надежды, вот их идеал. Я бы их всех растерзала!»