Фуку - [3]

а она, убедившись, что я — обормот,

хохоча, заиграла боками тугими

и лукаво ответила: «Наоборот!»

И все нищие разом, зубами из стали

и беззубыми ртами грозя чужаку,

повернулись к плакату и захохотали,

повторяя, как дуя на свечку: «Фуку!»

И поёжился шут на плакате — из шайки

прочих рыл, обещающих всем чудеса,

рыл, которые словно с ножом попрошайки

у голодных вытягивают голоса.

Эти рыла, размноженные всезаборно,

ордена из народного голода льют,

из народного голода делают бомбы,

из народного голода смокинги шьют.

Не могу созерцать нищету умилённо.

Что мне сделать, чтоб тело моё или дух

разломать, как спасительный хлеб, на мильоны

крох, кусманов, горбушек, ломтей и краюх?

И в соборе готическом Санто-Доминго

две сестры — две наяды креольских ночей,

оробев неожиданно, с тайной заминкой

у мадонны поставили десять свечей.

Пояснила одна из печальных двойняшек

с каплей воска, светящейся на рукаве:

«За умерших сестрёнок и братиков наших.

Десять умерло. Выжили только мы две…»

И не грянул с небес ожидаемый голос,

лишь блеснула слеза на креольской скуле,

и прижался мой детский, российский мой голод

к необъятному голоду на земле…

— Только вы нас можете выручить, только вы… — ещё раз повторил мужчина с честными голубыми глазами, в ковбойке с протёртинками на воротнике, с брезентовым, не слишком полным, выцветшим рюкзаком за плечами.

Он держал за руку мальчика — тоненького, шмурыгающего носом, в коротеньких штанишках, в беленьких носочках, на одном из которых сиротливо зацепился репейник. У мальчика были такие же, только ещё более ясные голубые глаза, лучившиеся из-под льняной чёлки.

Этот незнакомый мне мужчина ранним утром пришёл в мою московскую квартиру со следующей историей. Он — инженер-судоремонтник, работает на Камчатке. Приехал с сыном в Москву в отпуск — их обокрали. Вытащили всё — деньги, документы. Знакомых в Москве нет, но я — его любимый поэт и, следовательно, самый близкий в Москве человек. Вот он и подумал, что я ему не откажу, если он попросит у меня деньги на два авиабилета до Петропавловска-на-Камчатке. А оттуда он мне их, конечно, немедленно вышлет телеграфом.

— Сынок, почитай дяде Жене его стихи… — ласково сказал мужчина. — Пусть он увидит, как у нас в семье его любят…

Мальчик пригладил чёлку ладошкой, выпрямился и начал звонко читать:

— О, свадьбы в дни военные!

Деньги я дал. С той поры прошло лет пятнадцать, и у этого мальчика, наверно, появились свои дети, но никакого телеграфного перевода с Камчатки я так и не получил. Видимо, этот растрогавший меня маленький концерт был хорошо отрепетирован. Меня почему-то вся эта история с профессиональным шантажом сентиментальностью сильно задела.

Всё моё военное детство было в долг. Мне давали в долг без отдачи хлеб, кров, деньги, ласку, добрые советы и даже продуктовые карточки. Никто не ждал, что я это верну, да и я не обещал и обещать не мог. А вот возвращаю, до сих пор возвращаю.

Поэтому я стараюсь давать в долг деньги, даже нарываясь на обманы. Но я стал замечать, что иногда люди, взявшие у тебя в долг, начинают тебя же потихоньку ненавидеть, ибо ты — живое напоминание об их долге. А всё-таки деньги надо давать. Но откуда их взять столько, чтобы хватило на всех?

В детях трущобных с рожденья умнинка:

надо быть гибким,

                                подобно лиане.

Дети свой город Санто-Доминго

распределили

                        на сферы влияний:

этому — «Карлтон»,

                                   этому — «Хилтон».

Что же поделаешь —

                                     надо быть хитрым.

Дети,

          в чьём веденье был мой отельчик,

не допускали бесплатных утечек

всех иностранных клиентов

наружу,

каждого нежно тряся,

                                      словно грушу.

Ждали,

             когда возвратятся клиенты,

дети,

         как маленькие монументы,

глядя с просительностью умеренной,

полные, впрочем, прозрачных намерений.

Дети,

          работая в сговоре с «лобби»,

знали по имени каждого Бобби,

каждого Джона,

                           каждого Фрэнка

с просьбами дружеского оттенка.

Мальчик по имени Примитиво

был расположен ко мне

без предела,

и моё имя «диминутиво»[4]

он подхватил

                       и пустил его в дело.

Помню, я как-то ещё не проспался,

вышел небритый,

                             растрёпан, как веник,

а Примитиво ко мне по-испански:

«Женя, дай денег!

                              Женя, дай денег!»

Дал.

       Улыбнулся он смуглый,

                                               лобастый:

«Грасиас!»[5]—

                       а у него из-под мышки

двоеголосо сказали:

                                 «Здравствуй!» —

два голопузеньких братишки.

Так мы и жили

                        и не тужили,

но вот однажды,

                           как праздный повеса,

я в дорогой возвратился машине,

а не случилось в кармане ни песо.

И Примитиво решил, очевидно,

что я заделался к старости скрягой,

да и брательникам стало обидно,

и отомстили они всей шарагой.

Только улёгся, включив эйркондишен,

а под балкончиком,

                                как наважденье,

дети запели, соединившись:

«Женя, дай денег!

                              Женя, дай денег!»