Фуку - [2]

— Это единственная авторская копия. Она стоит миллион долларов, — решил я бить золотом по золоту. — Я не сомневаюсь в вашей личной честности, но эту кассету может переписать или ваш заместитель, или заместитель вашего заместителя, и фильм пойдёт гулять по свету. Вы же лучше меня знаете, какая сейчас видеоконтрабанда. Дело может кончиться международным судом.

Миллион и международный суд произвели впечатление на начальника полиции, и он запыхтел, потряхивая кассету в простонародной узловатой руке с аристократическим ногтем на мизинце.

Думал ли я когда-нибудь, что моё голодное детство сорок первого года будет покачиваться на взвешивающей его полицейской ладони? По этой ладони брёл я сам, восьмилетний, потерявший свой поезд, на этой ладони сапоги спекулянтов с железными подковками растаптывали мою жалобно вскрикивающую скрипку лишь за то, что я не украл, а просто взял с прилавка обёрнутую в капустные листы дымящуюся картошку, по этой ладони навстречу новобранцам с прощально обнимающими их невестами в белых накидках шли сибирские вдовы в чёрном, держа в руках трепыхающиеся похоронки…

Но для начальника полиции фильм на его ладони не был моей, неизвестной ему жизнью, а лишь личной, хорошо известной ему опасностью, когда за недостаточную бдительность из-под него могут выдернуть тот стул, на котором он сидит. Вот что такое судьба искусства на полицейской ладони…

— А тут нет ничего против правительства Санто-Доминго? — неловко пробурчал начальник полиции.

— Слово чести — ничего, — чистосердечно сказал я. — Могу дать расписку.

— Ну, это лишнее, — торопливо сказал начальник полиции, возвращая мне моё детство.

И я вышел на улицы Санто-Доминго, прижимая к груди сорок первый год.

И я вышел на улицы Санто-Доминго,

прижимая к груди сорок первый год,

и такая воскресла во мне пацанинка,

словно вынырнет финка, упёршись в живот.

Я был снова тот шкет, что удрал от погони,

тот, которого взять нелегко на испуг,

тот, что выскользнул из полицейской ладони,

почему — неизвестно — разжавшейся вдруг.

И я вышел на улицы Санто-Доминго,

прижимая к груди сорок первый год,

а позёмка сибирская по-сатанински

волочилась за мной, забегала вперёд.

И за мной волочились такие печали,

словно вдоль этих пальм транссибирский состав,

и о валенок валенком бабы стучали,

у Колумбовой статуи в очередь встав.

И за мной сквозь магнолийные авениды,

словно стольких страданий народных послы,

вдовы, сироты, раненые, инвалиды

снег нетающий русский на лицах несли.

На прилавках омары клешнями ворочали,

ананасы лежали горой в холодке,

и не мог я осмыслить, что не было очереди,

что никто номеров не писал на руке.

Но сквозь всё, что казалось экзотикой, роскошью

и просилось на плёнку цветную, мольберт,

проступали, как призраки, лица заросшие

с жалкой полуиндеинкой смазанных черт.

Гной сочился из глаз под сомбреро соломенными.

Налетели, хоть медной монеты моля,

крючковатые пальцы с ногтями обломанными,

словно птицы хичкоковские, на меня.

Я был белой вороной. Я был иностранец,

и меня раздирали они на куски.

Мне почистить ботинки все дети старались,

и все шлюхи тащили меня под кусты.

И, как будто бы сгусток вселенских потёмок,

возле входа в сверкавший гостиничный холл,

гаитянский, сбежавший сюда негритёнок

мне пытался всучить свой наивнейший холст.

Как, наверное, было ему одиноко,

самоучке неполных шестнадцати лет,

если он убежал из страны Бэби Дока

в ту страну, где художника сытого нет.

До чего довести человечество надо,

до каких пропастей, сумасшедших палат,

если люди сбегают с надеждой из ада,

попадая в другой безнадежнейший ад!

Здесь агрессия бедности в каждом квартале

окружала меня от угла до угла.

За рукав меня дёргали, рвали, хватали,

и погоня вконец извела, загнала.

И под всхлипы сибирских далёких гармоней,

и под «Славное море, священный Байкал»

убегал я от слова проклятого «моней»[1],

и от братьев по голоду я убегал.

Столько лет меня очередь лишь и кормила

чёрным хлебом с полынью — почти с беленой,

а теперь по пятам — все голодные мира

в обезумевшей очереди за мной.

Эти люди не знали, дыша раскалённо,

что я сам — из голодного ребятья,

что войной меня стукнуло и раскололо

так, что надвое — детство и надвое — я.

Я в трущобы входил. Две креольских наяды

были телохранительницами со мной.

Парики из Тайваня, зады и наряды

вызывали восторг босяков у пивной.

Здесь агрессия бедности сразу исчезла —

лишь дралась детвора, шоколадно гола,

и калека в лохмотьях поднёс мне «жервесу»[2],

мне поверив, что я не чумной, — из горла.

Здесь охотно снимались, в лачуги не прячась,

и в карманы не лезли, и нож не грозил.

Я был гость, а со мной «дос буэнас мучачас»[3],

и никто у меня ничего не просил.

Мамы были строги, несмотря на субботу,

поднимали детишек, игравших в пыли,

и внушали со вздохом: «Пора на работу…»,

и детишки опять попрошайничать шли.

А на жалком заборе, сиявшем победно,

как реклама портняжной, где смокинги шьют,

хорохорился драный плакат: «Всё для бедных!» —

и на нём толстомордый предвыборный шут.

Я спросил у одной из наяд: «Что за рыло?»,

а она усмехнулась мне, как чудаку,

губы пальцем, прилипшим к помаде, прикрыла

и шепнула мне странное слово: «Фуку!»

Я спросил осторожно: «Фуку — это имя?»,