Фуку - [16]

почти победившую руку —

вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные…

Около остановленной на перерыв золотопромывочной драги, над которой развевалось переходящее Красное знамя, на траве, рядом с другими рабочими, сидел старичок в латаном ватнике, ещё крепенький, свеженький, с весёленькой бородавкой на кончике носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парниковый огурец, но не тёмный, с полированными боками, а нежно-зелёный, с явно не совхозными пупырышками. Старичок взял щепотку соли из спичечного коробка с портретом Гагарина, посолил обе половинки огурца и не спеша стал потирать одну о другую, чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в бледные влажные семечки. Затем старичок достал из холщовой сумки с надписью «Гагра» бутылку с отвинчивающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югославского вермута, в явно не промышленной жидкости плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики петрушки, красный колпачок перца, и налил рассудительной струёй в фарфоровую белую кружку, не предложив никому.

— Удались у тебя огурцы, Остапыч… — со вздохом сказал один из рабочих, однако глядя с завистью не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в субтропики.

— А шо ж им не удаться! — осклабился старичок, индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что одно из семечек взлетело и присело на бородавку. — Стёкла у меня в парничке двойные… Паровое отопление найкращее — на солярке… Удобреньицами не брезгую… Огирок, вин, як чоловик, заботу кохае…

— Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал — на немецкой душегубке в Днепропетровске, — угрюмо пробурчал обделённый самогоном рабочий.

— Кто старое помянет — тому глаз вон, — ласковенько ответил старичок и обратился ко мне, как бы прося поддержки. — Я свои двадцать рокив отбыл и давно уже, можно сказать, полностью радяньский рабочий класс. Так шо воны мене той душегубкой попрекают? Хиба ж я туды людей запихивал — я ж тильки дверь у той душегубки захлопывал…

— К сожалению, наш лучший бригадир, — мрачно шепнул мне начальник карьера. — В прошлом году его бригада по всем показателям вперёд вышла. Красное знамя надо было вручать. А как его вручать — в полицайские руки? Наконец нашли выход — премировали его путевкой в Гагру, а знамя заместителю вручили… Такой коленкор…

Предатель молодогвардейцев —

нет,

        не Стахович,

                            не Стахевич —

теперь живёт среди индейцев

и безнаказанно стареет.

Владелец грязненького бара

под вывеской:

                        «У самовара»,

он существует худо-бедно,

и все зовут его

                          «Дон Педро».

Он крестик носит католический.

Его семейство

                         увеличивается,

и в баре ползают внучата —

бесштанненькие индейчата.

Жуёт,

            как принято здесь,

                                             бетель[10],

он,

     местных пьяниц благодетель,

но, услыхав язык родимый,

он вздрогнул,

                       вечно подсудимый.

Он руки вытер о штаны,

смахнул с дрожащих глаз

                                           блестинку

и мне суёт мою пластинку

«Хотят ли русские войны?».

«Не надо ставить…» —

                                          «Я не буду!..

Как вы нашли меня,

                                   иуду?

Что вам подать?

                               Несу, несу…

Хотите правду —

                              только всю?»

Из Краснодара дал он драпа

в Венесуэлу

                      через Мюнхен,

и мне

            про ужасы гестапо

рассказывает он под мухой.

«Вот вы почти на пьедестале,

а вас

            хоть una vez[11] пытали?

Вам

         заводную ручку

                                     в sulo[12]

втыкали,

               чтобы кровь хлестнула?

Вам в пах

                 плескали купороса?

По пальцам били doloroso[13]?

Я выдавал

                     сначала мёртвых,

но мне сказали:

                          «Без увёрток!»

Мою сестру

                      со мною рядом

они насиловали стадом.

Электропровод ткнули в ухо.

Лишь правым слышу.

                                     В левом — глухо.

Всех предал я,

                          дойдя до точки,

не разом,

                  а поодиночке.

Что мог я

                   в этой мясорубке?

Я —

        traidor[14] Олега,

                                      Любки.

Ошибся в имени Фадеев…

Но я не из шпиков-злодеев.

Я поперёк искромсан,

                                         вдоль.

Не я их выдал —

                                  моя боль…»

Он мне показывает палец,

где вырван был при пытке

                                                  ноготь,

и просит он,

                     беззубо скалясь,

его фамилии не трогать.

«Вдруг живы мать моя,

                                            отец?!

Пусть думают, что я —

                                          мертвец.

За что им эта verguenza[15]?» —

и наливает ром с тоской

предатель молодогвардейцев

своей трясущейся рукой…

В бытность мою пионером неподалёку от метро «Кировские ворота», в ещё не снесённой тогда библиотеке имени Тургенева, шла читательская конференция школьников Дзержинского района по новому варианту романа «Молодая гвардия».

Присутствовал автор — молодо-седой, истощённо красивый. Переделка романа, очевидно, далась ему нелегко, и он с заметным напряжением вслушивался в каждое слово, ввинчивая кончики пальцев в белоснежные виски, как будто его скульптурную голову дальневосточного комиссара мучила непрерывная головная боль.