Фуку - [15]

Весело перешагивая весенние ручьи с корабликами из газет, где, возможно, были его портреты, и размахивая клеёнчатым портфелем, по тротуару шла стройная, хотя и слегка толстоногая, десятиклассница со вздёрнутым носиком и золотыми косичками, торчавшими из-под синего — под цвет глаз — берета с задорным поросячьим хвостиком. Человеку-ястребу всегда нравились слегка толстые ноги — не чересчур, но именно слегка. Он сделал знак шофёру, и тот, прекрасно знавший привычки своего начальника, прижался к тротуару. Выскочивший из машины начальник охраны галантно спросил школьницу — не подвезти ли её. Ей редко удавалось кататься на машинах, и она не испугалась, согласилась.

Впоследствии человек-ястреб, неожиданно для самого себя, привязался к ней. Она стала его единственной постоянной любовницей. Он устроил ей редкую в те времена отдельную квартиру напротив ресторана «Арагви», и она родила ему ребёнка.

В 1952 году её школьная подруга пригласила к ней на день рождения меня и ещё двух других, тогда гремевших лишь в коридорах Литинститута, а ныне отяжелённых славой поэтов.

«Сам» был в отъезде и не ожидался, однако у подъезда топтались в галошах два человека с незапоминающимися, но запоминающими лицами, а их двойники покуривали папиросы-гвоздики на каждом этаже лестничной клетки.

Стол был накрыт а-ля фуршет, как тогда не водилось, и несмотря на то, что виктрола наигрывала танго и фокстроты, никто не танцевал, и немногие гости напряжённо жались по стенам с тарелками, на которых почти нетронуто лежали фаршированные куриные гребешки, гурийская капуста и сациви без косточек, доставленные прямо из «Арагви» под личным наблюдением похожего на пенсионного циркового гиревика великого Лонгиноза Стожадзе.

— Ну почему никто не танцует? — с натянутой весёлостью спрашивала хозяйка, пытаясь вытащить за руку хоть кого-нибудь в центр комнаты.

Но пространство в центре оставалось пустым, как будто там стоял неожиданно возникший «сам», нахохлясь, как ястреб, в пальто с поднятым воротником, и с полей его низко надвинутой шляпы медленно капали на паркет бывшие снежинки, отсчитывая секунды наших жизней…

Через много лет, после того, как человека-ястреба расстреляли, она (по ныне полузабытому выражению) «сошлась» с валютчиком Рокотовым, который затем тоже был расстрелян.

Так, размахивая клеёнчатым портфелем, московская школьница вошла в историю из-за своих слегка толстых ног — не чересчур, но именно слегка…

Семьдесят,

                   если я помню,

                                           седьмой.

Мы на моторках

                           идём Колымой.

Ночь под одной из нечаянных крыш.

А в телевизоре —

                          здрасьте! —

                                             Париж.

Глаза протру —

                        я в своём ли уме:

«Неделя Франции» на Колыме!

С телеэкрана глядит Азнавур

на общежитие —

                               бывший БУР[9].

И я пребываю в смертельной тоске,

когда над зеркальцем в грузовике

колымский шофёр девятнадцати лет

повесил убийцы усатый портрет,

а рядом —

                 плейбойские гёрлс голышом,

такие,

            что брюки встают шалашом.

«Чего ты, папаша,

                              с прошлым пристал?

Ты бы мне клёвые джинсы

                                                достал…»

Опомнись,

                 беспамятный глупый пацан, —

колёса по дедам идут,

                                       по отцам.

Колючая проволока о былом

напомнит,

                  пропарывая баллон.

В джинсах любых

                             далеко

                                          не уйдёшь,

ибо забвенье истории —

                                             ложь.

Тот, кто вчерашние жертвы забудет,

может быть,

                      завтрашней жертвой будет.

Переживаемая тоска —

как пережимаемая рука

рукой противника

                              ловкого тем,

что он избегает лагерных тем.

Пожалте, стакашек,

                                 пожалте, котлет.

Для тех, кто не думает,

                                       прошлого нет.

Какие же всё-таки вы дураки,

слепые поклонники сильной руки.

Нет праведной сильной руки одного —

есть сильные руки народа всего!

Поёт на экране

                          Мирей Матьё.

Колымским бы девкам такое шмутьё —

они бы сшмаляли не хуже её!

Трещит от локтей в общежитии стол.

Противник со мной продолжает спор.

Не может он мне доказать что-нибудь,

а хочет лишь руку мою перегнуть.

Так что ж ты ослабла,

                                      моя рука,

как будто рука

                          доходяги зека?

Но если я верю,

                            как в совесть,

                                                    в народ.

ничто

           мою руку

                             не перегнет!

Но с хрустом

                      сквозь стол

                                         прорастают вдруг

тысячи сильных надежных рук.

Руки, ломавшие хлеб

                                   не кроша,

чтобы во мне

                       удержалась душа,

руки, которые так высоко

в небо с  рейхстага взметнули древко,

руки, меня воспитавшие так,

чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,

и гнут

          под куплеты парижских актрис