Фрося и Пестрянка - [12]

Глава IX

Голодная Фрося все сидела на крыльце и закрыла глаза, готовые подернуться слезами. Вдруг детский крик, раздавшийся над ее головой, склонившейся в унынии, заставил ее вздрогнуть и раскрыть глаза.

Перед нею стояли Катя и Анюта Гобзины. Девочки были погодки, обе белокурые, обе розовые, курносые, с широкими скуластыми рожицами, покрытыми веснушками; они были, очевидно, обеспокоены. В маленьких загорелых и пухлых руках старшей, Кати, торчала деревянная посудина, выкрашенная снаружи. В ней лежали кости, жирные обрезки мяса и куски хлеба. Девочка, с трудом держа тяжелую для ее ручонок чашку, полуоткинулась назад своим коротеньким телом, в светлом платьице, таком же как и у Анюты.

— Девочка, девочка! — восклицала она, обращаясь к Фросе: — не видала ты Пестрянки, нашей собачки? Она сбежала… Цепь порвалась, и она убежала… А мы ей корму принесли.

— Да, убежая… не видая? — вторила ей, лепеча, совсем как маленький ребенок, Анюта.

Круглые, светлые глазки ее под золотистыми, чуть видными бровками расширились и округлились; точно перетянутые ниточками, пухлые кисти рук в детском отчаянии хлопали по юбке.

Фрося в первый раз видела так близко перед собою этих девочек, этих счастливиц, дочек самого Сидора Петровича. Она даже смутилась от этой встречи; но известие, что Пестрянка убежала, взволновало ее не менее хозяек несчастной собаки, пришедших, по случаю отъезда отца, покормить свою любимицу.

И едва эта мысль — Пестрянка убежала — вспыхнула искоркой в головке и без того расстроенной Фроси, как рядом с ней вспыхнула и другая, еще более ужасная. И она, позабыв всякое смущение, вскочила со ступеньки крыльца и, хлопнув по бедрам своими худыми руками почти так же, как это делала Анюта, воскликнула:

— Убежала!? Пестрянка!? Наверно, в лес! А там волки!.. Ох, съедят ее!.. Еще вчера Никандра мамыньке говорил: страшенные волки!

— Волки! — вдруг взвизгнула Катя и поставила на землю посудину с кормом: точно у нее ручонки обессилели от того, что сказала Фрося. Анюта же вдруг разом заплакала громко и протяжно.

— Анютка! Анютка! не плачь! — закричала на нее Катя и даже затопала босой ножкой. Но в окрике старшей сестры слышались почти такие же слезы, как и в плаче младшей. Анюта не унималась.

— Во-олки! во-олки! — выкрикивала она сквозь слезы…

— Ну, пойдем к маме, к маме пойдем! — схватила ее за руки Катя. — Скажем ей, скажем ей…

И, не договорив, что они скажут маме, обе девочки, одна, все еще всхлипывая на бегу, другая, тяжело дыша, побежали, держась за руки, в ворота своего двора и скрылись за ними. Только их босые белые пятки сверкнули перед Фросей.

Она осталась опять одна. У ног ее на зеленой травке, перед крыльцом школы стояла посудина с кормом, которую девочки от волнения забыли. Из посудины пахло недавно сваренным мясом; сочный жир желтоватым теплым блеском отсвечивал на солнце; аппетитные, хотя и обгрызенные куски сероватого ситного хлеба с светло-коричневыми корками, обсыпанными кое-где мукою, выставлялись из краев посудины.

Во время короткого разговора о Пестрянке Фрося забыла о своем голоде; но вдруг запах и вид всего этого точно пробудил внутри ее какое-то злое, маленькое животное, которое заскреблось в ее груди, завозилось в ее желудке… Ее больная худая рука быстро протянулась к посудине. Но она сейчас же отдернула руку.

Разве это для нее? Ведь, это для Пестрянки… Но, ведь, она может взять самый маленький кусочек хлеба… Девочки не заметят… И ручонка Фроси опять, но уже тихо и нерешительно потянулась к краюшке хлеба, так подзадоривающе торчавшей над самым краем посудины.

Но она снова еще быстрее отдернула руку. Вдруг ей вспомнилось наставление батюшки в школе: — Кто покорыствуется чужим добром, хоть самой маленькой пылиночкой — тот тать, вор… Только то, что ты заработал горбом своим, руками добыл, — то и твое, тем и будь сыт. Помни заповедь: Не укради! — густым басом, почти грозно говорил батюшка ученикам.

Фрося в это время стояла за дверью и благоговейно повторила шепотом: — не укради!

— Но, ведь, если б это было чужое, — продолжала думать Фрося, между тем как голодный, неведомый зверек внутри ее царапал ее сильнее, а запах жира, мяса и хлеба так сладостно смешивался с росистым воздухом летнего утра.

— Это, ведь, для Пестрянки… Ну, а Пестрянку, наверное, съели волки… Значит, это ни для кого, ничье… Ведь, у Гобзиных другой собаки нет. Ну, а если Пестрянку не съели волки? Если ее найдут, или она сама прибежит, — побегает, побегает по лесу и прибежит домой?

И вдруг самое смутное ощущение овладело Фросей. То была и несомненная радость тому, что Пестрянка, может быть, жива; но в то же время то было и мучительное беспокойство. Значит, тогда все это — и косточки, и мясо, и хлеб, все это — Пестрянкино! И эта славная краюшечка — тоже Пестрянкина!

Мало-помалу мысли ее начали выбираться на какую-то ясную, светлую дорогу.

Ну, хорошо! Пестрянку волки не съели… Она прибежит назад, или ее разыщут… Но, ведь, ото случится не сейчас же! Может быть, целый день она не прибежит, или ее не найдут… Может быть, и ночь, а не то и несколько дней и ночей. Разве из лесу выбраться легко? Или найти там легко? Да еще и в лесу ли она? Может быть, побежала по дороге, а дорога-то идет далеко, далеко… Бежит по ней Пестрянка… догони-ка ее скоро.