Фронтовые ребята - [4]

— Ну как же! Привод я из города привез, а масла нигде нет. Вчера у нас чуть подшипники не сгорели.

Я вышел из машины и подошел к гумну. Там стояла молотилка. Группа ребят, человек семь, рьяно бросала снопы, убирала солому, подставляла мешки к лотку, с которого сыпалось полновесное, добротное зерно.

— Эта, что ли, твоя бригада? — спросил я.

— Эта.

— И как же, план выполняете?

В это время к нам подошел старик. Его левая рука была как-то неестественно согнута.

— Он у нас бригадир молодцом. Всем хозяйством заправляет… Что поделаешь, мужиков мало, а я не в счет!

И старик показал на левую руку.

— Еще ее в ту германскую скалечили. Вот он, Степан, всем и заправляет. И план составил, и женщин всех на бригады разбил, и каждый вечер записывает, кто чего сделал. А своих ребят на молотилку поставил.

— А колхоз у вас большой? — спросил я.

— Большой не большой — тридцать дворов.

— А посеяли вы сколько?

— Ячменя шесть гектаров, льна четыре, ржи восемь, овса шесть, картошки семь… Работы много.

— И ты что, со всем управляешься? Тебя как зовут?

— Степа, — ответил мальчик.

— А покажи-ка план твой.

Степан вынул из-за пазухи тетрадь в три косые линейки. На одной странице было написано: „Ячмень“, на другой: „Рожь“, на третьей: „Овес“, на четвертой: „Картошка“, на пятой: „Лен“ Потом в столбик были выписаны имена и фамилии.

— Вот и видно, что за кем закреплено, — пояснил мне бригадир.

Рядом стояли цифры и какие-то кружочки.

— Это вот сколько убрали, а вот сколько осталось. Тут и цифры, а в кружках, видишь, зачерчено — это убрано, а белое — значит, не убрали.

— Кто тебе помогал все это расписывать?

— Вот дедушка помогал, а потом мы вечером, как с поля придем, соберемся с колхозниками и говорим, как лучше дело вести, кто чего делал, сколько еще убрать надо.

— И как же твой план? Хлеб-то на поле не сгниет?

— Нет, до дождей всё уберем. Вот смотрите.

Степан перевернул страницу и показал мне график уборки: когда какая бригада на новое место перейдет, когда откуда возить.

— Вот только, товарищ командир, — обратился он ко мне, — нельзя ли нам дня на четыре пару лошадок? Боюсь за овес — ложится.

Я передал просьбу юного бригадира политруку ближайшей воинской части. Через три дня, когда я ехал обратно, овес уже был весь убран, а политрук, к которому я заехал, рассказывал мне, как восхищались бойцы юным бригадиром.

— Как война кончится, — говорили ему шутя красноармейцы, — возьмем тебя с собой, поедешь к нам, мы тебя председателем колхоза сделаем. Хочешь?

— Да вы гоните немца, — отшучивался мальчик, — тогда нам и здесь хорошо будет.

— Прогоним! — обещали бойцы.

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Они лежали в балке, укрытые густой травой и непроходимой стеной орешника. Шесть партизан, шесть неразлучных товарищей. Три недели назад они даже не знали друг друга: двое ухаживали за льном в своем колхозе, двое ткали бязь на текстильной фабрике, пятый стоял за прилавком райпродмага, а шестой учился в железнодорожном училище. Лютая ненависть к фашистским захватчикам сроднила их, спаяла в маленький боевой коллектив.

Много дней они партизанили по фашистским тылам, а сейчас подошли к линии фронта. Надо было перейти на ту сторону реки, к своим. Карта у командира отряда была испещрена кружочками, стрелками и цифрами, которые обозначали пункты сосредоточения и пути движения немецких войск. Эту карту нужно было как можно скорее передать нашему командованию, а тут, как назло, у реки развернулся бой. Приходилось ждать ночи.

Где-то совсем близко застрекотал фашистский пулемет. Командир партизанского отряда, пожилой ткач с реденькой русой бородкой, в синей с белыми крапинками косоворотке, насторожился.

— Костя, — сказал он самому молодому члену отряда, ученику железнодорожного училища, — глянь-ка, что там.

Костя выбрался из балки и, бесшумно раздвигая орешник, вышел на прогалину. То, что он увидел, заставило его сердце забиться сильнее. Река в этом месте изгибается, делает крюк, берег высокий, обрывистый. Воспользовавшись этим, два фашистских пулеметчика забрались сюда и теперь поливают с фланга нашу пехоту. Костя даже побелел от злости. Забыв об осторожности, он во весь рост побежал обратно и, захлебываясь от волнения, рассказал командиру отряда, что видел.

— Василий Прокофьевич, разрешите снять гадов, — просил Костя.

— Как же ты их снимешь?

— Вот, — и Костя вынул из кармана маленькую круглую гранатку.

— Нет, нельзя. Шум поднимется — и сам пропадешь и нас выдашь. А у нас сведения, это поважнее пулемета.

— Ну тогда я их тихо, бесшумно, — и Костя положил руку на рукоятку кинжала.

— Горячее у тебя сердце, Костя, это хорошо. Только попридержи ты его, а то раньше срока пропадешь.

— Ты разреши ему, Василий Прокофьевич, — вмешался в разговор другой партизан. — Ведь наших, гад, косит! Парень он ловкий, выскочит.

Командир задумался. В это время пулемет затарахтел вновь.

— Ну иди, Костя, — сказал он, — только осторожнее. И потом… сразу к нам не приходи. Может, погоня будет. Сам понимаешь, сведения… Отсидишься, потом приползешь.

Последние слова командира Костя слышал уже на ходу. Он выбрался из орешника шагах в тридцати от вражеских пулеметов. Немцы-пулеметчики лежали к нему спиной — один приподнявшись за щитком пулемета, другой на самой земле, у ящиков с лентами.