Фронтовое братство - [108]

Часовые-эсэсовцы не удостоили Ольсена и взгляда, несмотря на его офицерский мундир.

На пятом этаже он остановился перед серой дверью с бронзовой табличкой: «Гестапо отд. 2».

И вздрогнул, словно от холода.

Чуть дальше по коридору открылась одна из дверей. Появилась блестящая черная эсэсовская каска.

Какую-то женщину протащили к лифту, и он с гудением стал спускаться в подвал.

Высокий, стройный человек с соломенными волосами и орлиным носом — для своих подчиненных Гиммлер считал образцовой такую внешность — спросил, чем может помочь лейтенанту Ольсену.

— Простите, я не туда попал, — пробормотал Ольсен.

Он чуть ли не бегом спустился по лестнице и вышел из этой цитадели Дьявола. Облегченно вздохнул. Он сможет, не стыдясь, смотреть в глаза Старику и Легионеру.

Когда лейтенант Ольсен покинул виллу, шел дождь. Он был без шинели. Фуражку держал в руке, чтобы дождь проникал сквозь волосы.

Ольсен постоял, запрокинув лицо к небу. Он радовался дождю, охлаждавшему его горящую кожу. Этот майор из Leibstandarte устроил замечательное представление. Господи, до чего замечательное! Испортил им празднество.

При мысли об испорченной оргии Ольсен негромко засмеялся.

И снова пошел по улице. Обладать бы такой нелепой смелостью! Он сосредоточился на этой мысли. Чудесная мысль: придти домой, позвонить в дверь. Долго не снимая пальца с кнопки звонка. Небрежно войти к надменным тестю с тещей. Взглянуть на тестя, рослого, толстого, сидящего в своем глубоком кресле. Высказать все, что о нем думает. Сказать, что они просто-напросто немецкие колбасники. Колбасники с бриллиантами на пухлых пальцах. Замечательно будет наблюдать за их тупыми рыбьими глазами, когда он всадит свой штык себе в живот. Эта мысль придала ему бодрости, и он пошел быстрее.

Мимо проехал черный «Мерседес» с полицейскими номерными знаками. Он мельком увидел нескольких офицеров и дам. Из машины слышался женский смех.

Ольсен тосковал по своей команде. Казалось, с тех пор как он расстался с этими людьми, прошли годы. Может, их уже нет в живых. При этой мысли по спине поползли мурашки страха. Мысленным взором увидел Легионера. Его грубое лицо с ножевым шрамом, казалось, парило над сиреневым кустом. Лицо без тела. Лейтенант Ольсен сказал вслух:

— Привет, Альфред.

Легионер скупо, как всегда, улыбнулся. Улыбались только его губы. Глаза — никогда. Он давным-давно забыл, как улыбаться глазами и сердцем.

— Ты был прав, Альфред, — кивнул Ольсен. — Господи, как прав. Мы скоты, рождены скотами и по-скотски умрем на навозной куче. Vive la Légion Etrangére!

Сам того не сознавая, он громко выкрикнул последние слова. И нервозно огляделся.

По улице шел шупо. Он с подозрением взглянул на мокрого лейтенанта. На его каске сверкнул орел. Вода стекала с нее на плащ, блестевший от влаги.

Ольсен прибавил шагу, а шупо стоял, глядя ему вслед.

Полицейский пребывал в хорошем настроении, несмотря на дождь. Воздушных налетов не было. Он пошел дальше.

Лейтенант Ольсен свернул за угол. Ему вспомнилось то время, когда они лежали на позициях в долине возле Эльбруса. Было очень жарко. Солнце палило. Там не было деревьев. Не было тени. Это было очень давно. На тех позициях было тревожаще много попаданий в голову. Он увидел перед собой длинный ряд лиц. Всех тех, кто погиб от этих попаданий. Унтер-офицера Шёлера. Рядового Бурга, башенного стрелка Шульце, командира группы огневой поддержки Малля и фельдфебеля Блома, мечтавшего после войны поехать в Испанию и выращивать апельсины. Хотя бывать в Испании ему не довелось, он выучил несколько испанских слов. У него был старый словарь со множеством вырванных страниц. «Dos cervezas»[160], — говорил он, заказывая пиво, независимо от того, два ему требовалось или десять. Научился произносить «macana»[161] и «hermana»[162]. Говорил это всем девушкам. Старикам говорил «abuelos»[163]. В тот день, когда Блом погиб — сибирский снайпер слегка промахнулся, попал чуть выше корня носа, и смерть наступила лишь через три минуты, — он сказал стоявшим подле него: «Yo no me figuraba»[164]. Знающий испанский Легионер кивнул и ответил по-испански. Это очень воодушевило Блома. Он умер с мыслью об апельсиновой роще, которую никогда не увидит. Его похоронили возле кривого кактуса, где лежал упавший кусок скальной породы. С ним положили в могилу крохотный сухой апельсин. Легионер вложил его в ладонь Блому и сжал мертвые пальцы. Потом все сильно утоптали землю. Прыгали на ней, чтобы его не вырыли и не съели дикие собаки. Делали это только потому, что он был «Барселоной-Бломом». Остальным могилы не утаптывали. Гибли многие, и диким собакам тоже нужно было жить. Но Блом — дело другое. Все знали ту апельсиновую рощу, были наслышаны о ней. На другой день погиб оберстлейтенант фон Херлиг. Снайпер угодил ему прямо под срез каски. Он умер мгновенно. Землю на его могиле не утрамбовывали. В полку он появился недавно. На другой день нашли часть его тела. Собаки выкопали труп. Командир полка совершенно обезумел, грозил трибуналом. Но в долине было так жарко, что к вечеру он напрочь забыл об этом. Командиром был оберст фон Линденау, погибший впоследствии в Киеве. Он сгорел заживо. Это бросилось в глаза, когда мы подошли к его танку. Оберст свисал по пояс из башенного люка, совершенно обгорелый. Порта сказал, что он напоминает забытый поваром на плите бифштекс. Все громко засмеялись. Фон Линденау давно командовал полком, но о его смерти никто не жалел. Труп оставался там, пока русские не начали очистку города. Они подняли труп оберста двумя вилами, бросили в воронку и слегка забросали землей. Никто не имел представления, где покоится фон Линденау, землевладелец, оберст, граф.