Фронда - [47]
Традиции, экономика, семья – все вызывает сильнейшее раздражение у апостола радикального большевизма. Но не только казачество или институт семьи возрождала сталинская гвардия. Кардинально изменилось тогда само отношение к дореволюционной истории России. Еще совсем недавно, в 1930–1932 годах издавалась десятитомная «Малая советская энциклопедия», в статьях которой, несмотря на их предельную лаконичность, все же нашлось место для всяческого поношения величайших исторических деятелей России:
«Александр Невский… оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу… подавлял волнения русского населения, протестовавшего против тяжелой дани татарам. “Мирная” политика Александра была оценена ладившей с ханом русской церковью: после смерти Александра она объявила его святым…» (т. 1, с. 216). «…Минин-Сухорук… нижегородский купец, один из вождей городской торговой буржуазии… Буржуазная историография идеализировала М.-С. как бесклассового борца за единую “матушку Россию” и пыталась сделать из него национального героя…» (т. 5, с. 229) «Пожарский… князь… ставший во главе ополчения, организованного мясником Мининым-Сухоруким на деньги богатого купечества. Это ополчение покончило с крестьянской революцией…» (т. 6, с. 651) «Петр I… был ярким представителем российского первоначального накопления… соединял огромную волю с крайней психической неуравновешенностью, жестокостью, запойным пьянством и безудержным развратом» (там же, с. 447) и т. д. и т. п.
Начиная середины тридцатых об этих русских деятелях заговорили совершенно по-иному, и вскоре вся страна восхищенно воспринимала киноэпопеи «Петр Первый» (1937 г.), «Александр Невский» (1938 г.), «Минин и Пожарский» (1939 г.), «Суворов» (1940 г.) и др. Они становились героями не только русского, но и всего советского народа. Руководство настойчиво стремилось ускорить создание стандартных школьных учебников, единых для всего СССР, чтобы раз и навсегда покончить с почти 20 летней практикой воспитания детей и юношества как будущих граждан не единого Советского Союза, а той или иной национальной союзной республики. И чуть позже совершенно логичными виделись в глазах общественности такое символическое действо как возвращение исторических имперских названий питерским проспектам: проспект 25 октября – Невский, пр. Володарского – Литейный, Карла Либкнехта – Большой проспект Петроградской стороны.
Сталинская методика убеждения народа строилась не только на насилии, как это порой ошибочно воспринимают. Много времени он прилагал для убеждения даже одиночных собеседников, когда возникала такая необходимость (в тех же интервью для иностранных корреспондентов). Он понимал важность осознанного движения масс, в том числе и готовность идти на жертвы, и стремился максимально быть понятым народом. Учеба в семинарии породила своеобразную риторику Сталина: построение статей и речей в катехизисной форме вопросов-ответов, привычной для имеющего преимущественно религиозное начальное образование народа. Во время многочисленных выступлений он сознательно использовал многократное повторение объяснений сложных проблем в чуть ли не примитивной форме, единственно доступной политически неграмотному населению. И его логика убеждала и отдельных людей, и массы в целом.
Ниспровергатель вождя Никита Хрущев в мемуарах писал: «Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя у него ни отнять, ни принизить» (80).
И. Эренбург, у которого были все основания при жизни Сталина его опасаться, а после смерти попинать, все же признавал: «При Сталине наш народ превратил отсталую Россию в мощное современное государство, построил Магнитку и Кузнецк, рыл каналы, прокладывал дороги, разбил армии Гитлера, победившие всю Европу, учился, читал, духовно рос, совершил столько подвигов, что стал по праву героем XX века. Все это памятно любому советскому человеку, который жил и работал в то время» (81).
VIII
Меры, предпринимаемые правительством для возрождения величия России-СССР и прекращению левацких перегибов 1920-х годов, доброжелательно встречались интеллигенцией старой закалки. Даже либеральная до мозга костей литературовед М. Чудакова в своем обширном жизнеописании Булгакова вынуждена признать (правда, сделав это в «примечаниях»), что «Сталин был для него в этот момент (в 1936 году) воплощением российской государственности». Пишет она и о том, что именно слово, употребленное Сталиным в известном телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме («мастер»)[36], оказало влияние «на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия» («Мастер и Маргарита»). Наконец, здесь же сказано (правда, уклончиво, не впрямую), что «прототипом» образа Воланда (в частности, в его отношениях с Мастером) был не кто иной, как Сталин (82).
