Фрейлина императрицы - [27]

Смотритель-немец, говоривший по-польски, выслушал все и, едва заметно усмехнувшись, выговорил:

– Сколько тебе лет?

– Сорок с небольшим, а то и меньше… Я не знаю…

– Ну, вот, милая моя, сорок лет с небольшим тому назад ты совершила великое преступление тем, что родилась от отца Самуила Сковоротского. Но ты не тревожься, я чаю, ничего особенно худого вам не будет.

– Казнят, – выговорил однозвучно Енрихов.

– Пустое! Не казнят… Потому что не за что… Это было бы бесчеловечно… Это все враки. По всей вероятности, вы здесь просидите несколько месяцев, а затем вас сошлют куда-нибудь на окраину русскую. Там будут содержать вас всю жизнь вашу.

– В остроге? – воскликнула Христина.

– Уж не знаю… Чаю, что нет. Будете просто жить как поселенные, не особенно хорошо, но и не дурно – все так же, как теперь жили.

– Да ведь теперь… – невольно заговорил Енрихов с гневом, – у нас целое достояние брошено… Мы было разжились совсем.

– Ну, что же делать! – отозвался смотритель. – Бывает и хуже.

К вечеру в горницу, где сидели Енриховы, принесли еще две деревянные кровати, стол и три стула. При этом один солдат, приставленный к ним главным надсмотрщиком, так как он говорил по-польски, объяснил арестованным поручение от начальства. Заключенным предлагалось, если они того пожелают, послать человека в Кегему и привезти кое-что из их рухляди и пожитков.

И Христина, и муж ее одинаково отказались от этого предложения. Оба, не сговариваясь, равно подумали в эту минуту: «Хотят ограбить! Пускай лучше достается все пану Вульфеншильду. Если они когда-нибудь будут на свободе, то он возвратит, им все, а что попадет в руки москалей – то все пропадет».

Через несколько дней Енриховых, мужа и жену, вызвали к начальству и под конвоем двух вооруженных солдат привели в канцелярию военачальника. Там при помощи переводчика, говорившего по-польски и по-русски, с них сняли подробный допрос. В то же время у них выспросили подробно места жительства Дириха Сковоротского и семьи Якимовичевых.

Когда Енрихов, из-за какого-то внезапного и дурного чувства, прибавил сам к допросу, что у Христины есть еще брат, по имени Карлус, с семьей, живущей на большом Псковском тракте, то один из чиновников, очевидно главный судья, странно ухмыльнулся и велел перевести Енрихову:

– Где Карлус и где его семейство – мы лучше тебя знаем.

XX

В Дохабене все ждали «полтрабенд», то есть шумной вечеринки. Девичник и пир горой, или «брутес ваккарс» и «дзершана», были у всех на языке.

Оставалось только несколько дней до свадьбы Дауца Цуберки с Софьей Сковорощанкой.

В избе Марьи было всякий день весело и людно. Постоянно сновал народ, являлись гости.

Никто не попрекнул Марью, не пошутил и не посмеялся над нею, что она выдает дочь за ганца и бобыля без алтына в кармане. Любили все Цуберку за его добрый нрав и услужливость и радовались, что ему выпадало такое счастье: жениться на красавице Яункундзе.

Сковоронские прибирались в доме, готовя «полтрабенд» и вообще ради будущих празднеств, чтобы справить по обычаю «брутес ваккарс», или девичник и другие свадебные пиры. Они потеснились. Надо было целую горницу отдать будущим молодым супругам. На этот раз не молодая жена должна была последовать в дом мужа, а наоборот. У Цуберки не только не было избы, но именно, по его уверению, всего имущества было у него только рубаха, пояс и штаны. Зимние кафтан и шапку он брал внаймы.

Пан Лауренцкий уже давно предложил Цуберке две отличные, светлые горницы в надворном строении, около его усадьбы. Цуберка несказанно обрадовался и тотчас согласился, но Софья вне себя восстала против этого. В первый раз от роду страшно разругала она своего жениха, назвала его простофилей и куликом.

Девушка объявила, что ни за что не согласится поселиться в усадьбе пана. После объяснения жениха с невестой он и сам наконец сообразил свою наивность.

– И впрямь я простофиля! – сознался ганц.

Веселье было всеобщее и на все лады. Над Цуберкой все шутили из-за игры слов, случившейся ввиду его теперешнего звания жениха, так как по-латышски пастух – ганц, невеста – брутс, а жених – брутганц!

– Был ты, Цуберка, ганц, теперь ты брутганц, а чрез день будешь опять ганц дохабенский.

Все дети, от старшего Антона до маленькой уже трехлетней Екатерины, глядели весело, забыв, как истые дети и истые себялюбцы, что отец пропадает без вести и почти для них покойник. Одна Марья поминала мужа, постоянно охала и вздыхала, а раза два принималась плакать. Вместе с тем Марья чуяла, что дочь затевает что-то особенное.

Пан Лауренцкий стал являться еще чаще, сделал два богатых подарка невесте; подарил кафтан и сапоги с шапкой жениху. Все это поразило не одну Марью, а всех дохабенских обитателей.

Но все это было подозрительно… Одним совершенно непонятно, другим ясно как день. Но эти последние качали головою, укоризненно поглядывали на Софью и ворчали про себя: «Будь отец здесь, не пропади Карлус – тогда бы ничего этакого не случилось».

Наконец Марья решилась заметить дочери:

– Бедокуришь ты, дочка, чую я… Не наживи себе беды, не наживи сраму…

– Не бойся, мама… – весело отвечала Софья.

– Не могу не бояться… Чую я, что ты обманываешь…