Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге - [29]
Эта первая фаза, объясняет Льюис, была лишь переходом «к чистому и простому теизму. Я еще ничего не знал о Воплощении. Бог, перед которым я сдался, не имел в себе ничего похожего на человека». Он не чувствовал никаких личных взаимоотношений с этим Богом и временами в минуты молитвы ощущал, что «отправляет письма на несуществующий адрес».
Признав после долгого сопротивления существование Разума вне вселенной, Льюис пришел к выводу, что Он требует полного подчинения и послушания: «Он требует просто “всего”… Бога надо слушаться просто потому, что Он Бог… из-за того, каков Он Сам по Себе… Если вы спросите, почему надо слушаться Бога, то в итоге ответом будет: “Я есмь”».
В то время Льюис не знал, что делать с учением Нового Завета. Трудно, говорил он, «верить в то, чего не понимаешь». Он размышлял и о том, имеют ли евангельские события отношение к нашей жизни. «Я не мог понять, каким образом чья-то жизнь и смерть (кем бы Он ни был), которые случились две тысячи лет назад, чем-то могут помочь нам здесь и сегодня»[176]. Такие слова как примирение, жертва, кровь Агнца казались ему «либо глупыми, либо шокирующими». «Загадкой для меня, – писал он, – была вся доктрина искупления в целом».
И он начал читать Новый Завет на греческом. Преподавая философию, он мог видеть «загадочное многообразие несовместимых друг с другом “религий”». Как тут поймешь, что одна из них истинна? Но Льюиса мучило замечание «твердого атеиста» Уэлдона об исторической подлинности Евангелий. Новый Завет его поразил. Всю жизнь Льюис читал древние рукописи. Будучи атеистом, он, как и Фрейд, был уверен, что новозаветное повествование – это просто очередной знаменитый миф. Он был хорошо знаком с античными мифами и легендами – и те волновали его до глубины души. Когда он был подростком, ему попалась книга «Зигфрид и сумерки богов», вновь возродившая в нем ту радость, которой ему так не хватало много лет. Многие мифы – о Бальдре, Адонисе, Вакхе – походили на то, о чем рассказывала Библия: на историю о боге, сошедшем на землю, умершем ради спасения людей и снова воскресшем. Льюис был убежден: Новый Завет – очередной миф такого рода.
Но он увидел, что Евангелия не походили на роскошные и яркие труды одаренных античных авторов. Они были скорее свидетельствами очевидцев об исторических событиях. Очевидцы были в основном евреями и явно не знали великих мифов окружавшего их языческого мира. Льюис пишет: «В то время я уже был слишком опытным литературоведом, а потому не мог назвать Евангелия мифом. Слишком мало в них было от мифа»[177]. Он увидел, что они отличались от всего в литературе. «Если бы миф однажды стал реальностью и воплотился, он бы был именно таким»[178]. В книге «Чудо» Льюис объясняет, что Бог иногда использует миф, чтобы предсказать то, что в конечном итоге произойдет: «Истина сперва является в облике мифа, а затем, после долгого уплотнения или фокусировки, воплощается в виде истории». И когда истина становится исторической реальностью, рассуждал Льюис, она делается проще, «прозаичнее», чем миф, и «менее богатой в сравнении с яркой языческой мифологией и ее красотами»[179]. «Так что история о Христе – это поистине миф, он действует на нас так же, как и другие, но с той огромной разницей, что это действительно происходило»[180], – пишет Льюис Гривсу.
Стиль и содержание Евангелий приковали его внимание: «Как специалист по истории литературы, я глубоко убежден в том, что Евангелия, чем бы еще они ни были – это не легенды. Я хорошо знаком с легендами (мифами) и прекрасно понимаю, что Евангелия – нечто совершено иное. Им не хватает художественности легенд. Если смотреть на них как на игру воображения, они неуклюжи, они не действуют… Большая часть жизни Иисуса нам неизвестна, а никакие создатели легенд не смогли бы с этим смириться»[181].
Его представления о Главном Герое этих текстов начали меняться. Будучи атеистом, Льюис считал Иисуса «еврейским философом», одним из великих учителей нравственности. Теперь он начал видеть этого человека в ином свете: он «столь же реален и столь же узнаваем, несмотря на толщу времен, как Сократ Платона или Джонсон Босуэлла… но в то же время непостижим, как будто на него нисходит свет иного мира, как будто он бог. А если бог – мы уже оставили политеизм, – то не просто бог, но Бог. Здесь и только здесь во всей истории миф сделался реальностью, Слово – плотью, Бог – Человеком»[182]. И этот Человек, как увидел Льюис, говорил о себе очень странные вещи – так что, если все это правда, Иисуса уже нельзя называть великим учителем морали. Он «ужасающим образом» заявлял, что является Мессией, Господом. Льюис цитирует слова Иисуса Христа: «Я рожден от Единого Бога, прежде чем Авраам был, Я есмь» (Ин. 8:58), – и продолжает: «Вспомним, что слова “Я есмь” были произнесены по-еврейски. Это было имя Бога, употреблять которое не мог ни один человек, произнести его – значило умереть»[183]. Как филолог Льюис размышлял над теми отрывками Нового Завета, которые указывают, что Христос «рожден, не сотворен» (Деян. 13:33; 1 Ин. 5:1) и что он «единородный Сын». «Родить, – объясняет Льюис, – это стать отцом; создать – значит сделать… Порожденное Богом есть Бог, подобно тому как от человека рождается человек. Сотворенное Богом не есть Бог, подобно тому как сделанное человеком – не человек. Вот почему людей нельзя назвать сынами Божьими в том же смысле, в каком мы называем Сыном Божиим Христа»
