Фреска - [73]

Рози попрощалась с Ласло Куном, в сумке она уносила хлебные корки. Кати, брюзжа, проводила ее до ворот. Захлопнув за ней калитку, она выключила свет в подворотне. Как-то еще отнесется епископ к его сообщению о том, что он намерен переселиться в Пешт, оставив семью? Легко ли ему будет жить в Пеште? Улица Кёлтэ, 97. Может ли быть сносной жизнь в городе, где рядом Аннушка? И Аннушка – жена Адама Шомоди… «Господи, дай мне силы», – думал Ласло Кун. «Арпадик», – столь же молитвенно повторял про себя старый священник, уединившись в канцелярии.

Ветер, что утром дул со стороны Тисы, теперь переменился. С юга потянуло, – определил Анжу, – оттого и доносит сюда колокольный звон. И в самом деле, перекрывая вокзальные шумы, треск, лязганье и шипенье пара, в воздухе плыл колокольный звон: пробило восемь часов. Скорый поезд на Будапешт прибудет с опозданием на четырнадцать минут, – только что объявили по репродуктору, Ну и хорошо, что опаздывает. Анжу попробовал сесть на скамейке таким манером, чтобы видеть Аннушку, которая стояла у билетной кассы, и одновременно не терять из вида старуху, что сидела возле него, закрыв глаза. Аннушкину лаковую сумку и картонный чемодан Дечи он поставил у ног и придерживал их, чтобы кому не вздумалось унести.

Скажи ему кто об этом раньше, никогда бы он не поверил, что еще хоть раз переступит порог дома, откуда изгнал его священник. И что же, не успел он опомниться, как очутился за калиткой во дворе. Как же там все обветшало, все запущено, скамеечка бедняги Язона, можно сказать, прямо плачет по его рукам, хозяевам и горя мало, что скамеечка на трех ногах, будто хромой кутенок. И у Кати тоже, видно, ни стыда ни совести. Двор подметен из рук вон худо. На что уж темно, а и то видно, что не метут метлой, а приглаживают. Марча Шоваго, канторская дочка, теперь уж небось пошла трепать языком, даром что прикидывалась, будто не видит она ничего и не слышит, а сама аж замерла вся, прислушиваясь, как бы не упустить чего; а Шандор Чонтош – того и не сразу признаешь в солдатской форме, этот даже развернулся на скамейке, лишь бы ему лучше видеть. А по правде сказать, так и было на что поглядеть! Сперва выскочил красный олух, за ним – девчушка, и загалдели во все горло, принялись старуху со скамейки поднимать; вскорости прибежала Янка, потом Кати высунула нос из калитки, – эта уж с кружкой воды наготове, – а под конец примчались Приемыш и старый священник. К тому часу вокруг них целая толпа зевак собралась, даже трамвай и тот притормозил. А потом не успел он Анжу, опомниться, как уже сидел в доме священника. Конечно, если бы он знал, что Рози тоже там, его бы нипочем не затащить в дом, но Рози не вышла за калитку, и он столкнулся с. ней лицом к лицу, лишь когда зашел на кухню. Аннушка вздумала поить старуху чаем, ну и пришлось ему снимать разные кастрюли с огня; Аннушка побежала за чайником, потому что Кати ворчала да причитала, а Розика стояла что соляной столб и все за карман хваталась. Черт ее знает, куда он сунул впопыхах эту кастрюлю с тушеной морковью? Наверное, на пол составил. Хорошо, если нет в доме кошки, а то, глядишь, еще залезет в кастрюлю с едой. Что передала Рози Аннушке в том сверточке, завернутом в газету?

Аннушка купила в кассе два билета. Хорошо еще, что перед отъездом Адам сунул ей в сумочку все деньги, какие только были в доме; по его словам, никогда, мол, не знаешь, что тебя ждет в городе, где не бывал много лет. То-то будет ругани, когда Анжу, возвратясь домой, не найдет рожков для питья и гребенку. Гребень она обнаружила у таза, а рожки лежали на балке, не дай бог, если они предназначались для какого-то определенного заказчика, тогда Анжу в сердцах весь дом перевернет. На одном роге изображена библейская сцена: брак в Кане галилейской, на другом – пасущееся стадо. За резьбу удастся выручить самое меньшее пятьсот форинтов, завтра же она и отнесет поделки в магазин, но Анжу она пошлет не деньги, а купит для него новую цитру, пластилин, заготовки из черного дерева, кусочки перламутра, ну и кое-что из съестного. У Анжу нет никакого материала для поделок, кроме кукурузного лыка; после обеда он, не зная, как отделаться от аннушкиных наскоков, вырезал корову из кукурузного початка: руки у него золотые, сами тянутся, стоит ему увидеть любой мало-мальски подходящий материал для поделок. Аннушка же все это время христом богом заклинала его переехать к ним в Пешт, Анжу долго отмалчивался, прикинулся было глухим, а потом, когда она разревелась с досады, громко запел. Сейчас Аннушка чувствовала крайнюю усталость, так что едва держалась на ногах. Ну ничего она приедет домой, отоспится как следует, а там уж они с Адамом что-нибудь да придумают.

Чай, которым ее напоили в доме священника, согрел и^: немного взбодрил ее, и теперь Дечи почувствовала, что она голодна, но даже голод на сей раз не был таким уж мучительным чувством, потому что она знала: Аннушка чего-нибудь да раздобудет ей поесть. Никогда не забыть ей лица Янки, не забыть, как та смотрела на нее, когда она, уже лежа в спальне, со слезами рассказала, что же собственно произошло. Неужели эти люди и Янке тоже не дают денег? «Двести форинтов? – переспросила Аннушка, взбивая подушку у нее в головах. – И это из-за двухсот форинтов ты так горевала, Бабушка? Да я стану впредь высылать тебе эту сумму!» Тогда Дечи ухватилась за аннушкину руку» и, кажется, даже забылась сном. Вот так же она, бывало, хваталась за руку Оскара, если ей грозили какие-нибудь неприятности: гналась за нею собака, или соседка Юхас распускала про нее гнусные сплетни, или когда на базаре у. нее вытащили кошелек. «И из-за этого все твои слезы?» – спрашивал Оскар и прогонял прочь собаку. «Наша милейшая соседка обидела тебя?» – и тут же, бывало, насочиняет ей про «милейшую соседку» таких небылиц и ужасов, что хоть приваливайся к стене: от смеха ноги не держат. Оскар покупал ей новый кошелек и вкладывал туда четырехлистный клевер, чтоб кошелек впредь никогда не терялся. «Ты как дитя малолетнее!» – говаривал ей Оскар. Сейчас ей семьдесят девять. В каком же возрасте перестаешь быть малолетним?