Фрекен Смилла и её чувство снега - [139]

Он звонит ровно в 17 часов. Впервые я испытываю нежность к переговорному устройству.

— С-смилла, в медицинской каюте через пятнадцать минут.

У него с телефонами так же, как и у меня. Он едва успевает сказать то, что собирался, как уже стремится отойти от аппарата.

— Фойл, — говорю я. Я никогда раньше не произносила его фамилию. На языке чувствуется сладость. — Спасибо за вчерашний день.

Он не отвечает. Устройство щелкает, лампочка гаснет.

Я надеваю синюю рабочую одежду. Делаю я это не случайно. Ничего не бывает случайным, когда я одеваюсь. Конечно же, я могла бы одеться красиво. Даже сейчас я могла бы одеться красиво. Но синяя одежда — это форма на «Кроносе», символ того, что сейчас мы встречаемся в других условиях, что мы противопоставлены всему миру иначе, чем когда-либо раньше.

Я долго стою у двери, прислушиваясь, прежде чем выхожу в коридор.

Я не могу представить себе, что может существовать что-либо похожее на христианский ад. Но того, что существует древнее гренландское царство мертвых, я вовсе не исключаю. Если посмотреть на те неприятности, которые встречаешь на своем пути, пока живешь, трудно поверить, что все это прекратится только потому, что ты умер.

Если в царстве мертвых будут тайные свидания с возлюбленным, то их прелюдия будет наверняка такой же, как вот эта. Я двигаюсь от одной дверной ниши к другой. «Кронос» для меня теперь уже не просто судно, это скорее поле риска. Я пытаюсь заранее просчитать, где этот риск может превратиться в опасность. Когда кто-то выходит из спортивной каюты, я захожу в туалет и жду там, пока не захлопнется дверь за тем, кто вышел. Через дверную щель мне видно, как мимо проходит Мария. Быстро, не глядя по сторонам. Не только мне известно, что «Кронос» представляет собой гибельный мир.

Я никого не встречаю, поднимаясь по лестнице. Дверь на мостик закрыта, в штурманской рубке темно.

Перед медицинской каютой я останавливаюсь. Я поправляю одежду, без косметики я чувствую свое лицо голым.

В каюте темно, занавески задернуты. Закрыв за собой дверь, я встаю к ней спиной. Я ощущаю свои губы. Мне хочется, чтобы он вышел из темноты и поцеловал меня.

Тонкий, прохладный цветочный запах доносится до меня. Я жду.

Свет загорается не на потолке, а над койкой. Нечто вроде операционной лампы создает на черной кожаной обивке желтые круги света, погружая оставшуюся часть каюты в полумрак.

На стуле, положив сапоги на койку, сидит Тёрк. У стены, в полутьме, стоит Верлен. На краю койки, покачивая ногами, сидит Катя Клаусен. Других людей в каюте нет.

Я вижу себя со стороны. Может быть, потому, что слишком больно оставаться внутри себя. Мне наплевать на эту троицу, мне наплевать на саму себя. Это с механиком я говорила мгновение назад. Это он позвал меня сюда.

Предел, для всех нас есть предел. Есть предел нашей настойчивости, предел тому, сколько раз можно просить милостей у жизни. Тому, сколько ее отказов можно вытерпеть.

— Вынимай все из карманов.

Это Верлен. У меня впервые появляется возможность увидеть разделение труда между ними. Я предполагаю, что Верлен отвечает за физическое насилие.

Я выхожу на свет и кладу свой фонарик и ключи на койку. Непонятно, зачем здесь женщина. И в то же мгновение я получаю объяснение этому. Верлен кивает ей, и она подходит ко мне. Мужчины отворачиваются, пока она обыскивает меня. Она гораздо выше меня ростом, но довольно ловкая. Она начинает с того, что, встав на колени, ощупывает лодыжки, а потом поднимается вверх. Она находит отвертку и футляр для иголок Яккельсена. В конце концов она снимает с меня мой ремень.

Тёрк не смотрит на то, что она нашла. Но Верлен взвешивает это на ладони.

Как это произойдет? Успею ли я увидеть это?

Тёрк встает:

— Ты официально находишься под арестом.

Он не смотрит на меня. Мы оба знаем, что любая ссылка на формальности — это часть той же самой иллюзии, что и наша взаимная вежливость. Это последнее, что осталось между нами недосказанным.

Он стоит опустив глаза. Потом медленно качает головой, и по его лицу пробегает что-то похожее на удивление.

— Ты замечательно блефуешь, — говорит он. — Я бы предпочел сидеть в «вороньем гнезде» и слушать твою ложь, чем разгуливать среди всех этих скучных истин.

Минуту все они стоят неподвижно. Потом уходят.

Дверь закрывает Верлен. Он останавливается в дверном проеме. У него усталый вид. Есть что-то искреннее в его молчании. Оно говорит мне, что это не камера, а все это не арест. Это начало конца, который наступит очень скоро.

ЛЁД

1

В воскресной школе нас учили, что солнце — это Господь наш Иисус Христос, в интернате мы услышали, что это непрерывный термоядерный взрыв.

Для меня оно всегда будет Небесным Клоуном. В моем первом сознательном воспоминании о солнце я, сощурив глаза, смотрю прямо на него, хорошо понимая, что это нельзя, и думаю, что оно одновременно и угрожает, и смеется, как лицо клоуна, когда он мажет его кровью и золой, и берет в зубы палочку, и, незнакомый, вселяющий ужас и радостный, идет навстречу нам, детям.

Теперь, прямо перед тем как солнечный диск коснется горизонта, где он на мгновение спасается от черной пелены облаков, отбрасывая огненный свет на лед и на судно, он повторяет стратегию клоуна — склоняясь как можно ниже, спасается от тьмы. Опасная сила уничижения.