Фредерик Рюйш и его дети - [23]

– Ушел, – сказал я.

Марина подняла голову и посмотрела на меня непонимающе.

– Ну, я говорю, парень какой-то… Ушел. Постоял в прихожей… На грабителя не похож, ничего не унес… Я бы заметил…

Я продолжал говорить, сам не зная зачем, заполняя пустоту времени, пространства, пустоту души… Не знаю зачем.

– Что теперь делать будем? – прервала меня Марина.

Я растерялся от ее прямого вопроса, и мне стало неловко.

– Ну, сейчас ко мне пойдем, чаю попьем.

Я улыбнулся натужно. Но не это она хотела знать. Не это! А то, что было там, в темной комнате, и что осталось теперь в темноте души. Что теперь делать? Теперь! Потому что теперь мы не такие, как были, мы уже другие и никогда не станем прежними. И, возможно, того, что было там, в темноте, уже не повторится никогда. Такое случается редко, раз в жизни… и то не у всех. Хотел бы я сам знать ответ на этот вопрос. Но нет у меня его. Нет!

– Слушай, пошли ко мне, – сказал я серьезно, без идиотских улыбочек. – Ну, а там видно будет.

Она поняла сразу. Она понимала все сразу и так, как я. Марина встала и, не глядя на меня, словно ей тоже, как и мне, было и стыдно, и восхитительно одновременно, пошла в прихожую.

Мы пили чай у меня в кухне. И я тужился изо всех сил быть веселым, рассказывал, как ко мне вломились два попсаря, как я с ними подрался, но не в свою пользу, а только схлопотал по челюсти. Марина делала вид, что ей смешно и страшно за меня, пила чай и много курила. И я делал вид, что мне интересно рассказывать… Но оба мы думали о другом. Оба мы думали о той темной комнатушке, где совсем недавно были счастливы.

– А я после того, как от вас ушла, – после того, как мне рассказывать уже было нечего, – начала свой рассказ Марина, выпив две чашки чая и выкурив не знаю сколько сигарет, – поднялась к себе в комнату и спряталась в тайник. Дверь я нарочно закрывать не стала, думаю, может, вы передумаете. А там у нас барабашка живет, ну я вам рассказывала. Это дух ребенка, – глаза ее загорелись, эта тема, видно, тоже ее беспокоила.

– А ты откуда знаешь, что дух ребенка?

– Вы… – она осеклась, не договорив, – вы меня только за сумасшедшую не считайте.

И я понял, она не хотела обращаться ко мне, как прежде, называть меня «дядей». Да и я не хотел, чтобы она так меня называла.

– Ну что ты? Как я могу тебя сумасшедшей считать? Ты же не ковыряешь вилкой в носу, не выливаешь чай мне за шиворот и ведешь себя вполне адекватно.

– Ну ладно, скажу тогда. Он приходил ко мне во сне.

– Как это?

– Несколько раз приходил ко мне во сне и рассказывал о себе… Вы не думайте, он и к маме тоже приходил, только она не верит. Хотя вот вы писатель, подумайте, как один и тот же сон может сниться двум людям.

– Да никак не может. Вот у Кастанеды есть система управления сновидениями. Ты об этом слышала?

– Да читала я это. Но здесь другое совсем.

И рассказала Марина о том, что в комнате-тайнике у них живет дух умершего уродливого мальчика. Умер он, когда ему было около семи лет, и с тех пор дух его обитает в разных домах Петербурга. Рассказал он также, что таких духов в Петербурге очень много, что чуть ли не в каждой квартире старого города проживают такие духи. Большинство из них уроды. Почему Марина решила, что большинство проживающих в Петербурге духов – уроды, я не понял.

– Так вот, – продолжала Марина, – я стала изучать этот вопрос о домовых и всяких там барабашках, читать литературу по демонологии и узнала, что есть много версий, откуда берутся домовые. Одна из них, что домовые – это духи некрещеных детей. А уродов на Руси считали за создания нечистого и в деревнях иногда даже убивали. Поэтому множество их душ живет среди нас в другом измерении, и мы не знаем об их существовании, а они смотрят на нас оттуда и радуются за нас или, наоборот, негодуют…

– Интересно, раньше ведь домовые считались оберегателями дома. Их даже переносили в новый дом в сапоге, – проявил я эрудицию.

– Да, в сапоге или в глиняном горшке. А домового ведь даже можно вывести. Если у вас дома, например, домового нет, можете вывести себе его сами. Это очень просто. У куриц иногда появляются такие маленькие яички, совсем крохотные…

– Перепелиные называются.

– Да нет, – улыбнулась Марина. – В народе такое яичко называется «серсок». Так вот, этот серсок вы помещаете себе под мышку и носите десять дней.

– Здорово! А спать как же?!

– Спите тоже с ним, вынимать категорически воспрещается. И вот через десять дней из него вылупляется чертик-домовой, во всем вам послушный.

– Ну, что же, на досуге займусь выведением.

Марина вдруг замолчала и погрустнела. Кажется, ей стало неинтересно об этом говорить. Поднявшись, она подошла к окну и стала смотреть на улицу. Я тоже молчал. Я не хотел вспоминать то, что произошло у нас в жилище уродливого барабашки, но это воспоминание без моего желания само вставало передо мной. Теперь я знал, что это будет приходить само, когда не зовешь, вдруг всплывать в памяти души, в памяти тела, в памяти запахов и ощущений, вплывать вместе с ароматом ее волос… и мое тело вспоминало и тянулось к этой стоящей у окна девушке, и я непроизвольно подавался вперед…

– Вот черт! – Марина вдруг бросилась в сторону от окна.