Франсуаза, или Путь к леднику - [27]

Святотатство? – переспросил он. В чем святотатство? Не зли меня, Андрей, я на пороге. Проваливай в гостиницу, тебе сказал. И если не приду, не надо меня искать, уезжайте без меня завтра.

Тут я разозлился на него не на шутку. Позер! Без него уезжать! Кем он себя представляет? Он повернулся и, сойдя с широкой ступени, стал спускаться по склону холма в направлении кладбища, из-под ног его поднималась пыль, он вот-вот должен был слиться в сумерках с коричнево-серым ландшафтом. Мне захотелось бросить ему в спину камень. Насилу сдержался.

Слушай, закричал я, боясь, что потеряю его из виду, вспомни о Любе, осел!

Люба знает! – не оборачиваясь, крикнул он, и через секунду-другую я перестал его видеть за склоном холма.

Я громко выругался и продолжил спуск по ступеням лестницы. Скоро я оказался на улице. Быстро темнело. Людей в Лехе, когда стемнеет, можно встретить лишь в центре, и то в местах, где поселяются иностранцы, а здесь, на окраине, народ с темнотой исчезает в жилищах. Кажется, что с наступлением темноты и прохлады люди словно обращаются в четвероногих – были толпы людей, стали стаи собак. Собаки пробегали мимо меня. Я шел быстрым шагом, я думал о Командоре. Я понимал, что его голова для меня – черный ящик. Он сумасшедший. Вне всяких сомнений. Кем он себя вообразил? Странствующим аскетом из тайной секты? Какой он аскет? Захотел принести себя в жертву духам чужой земли, да и черт с тобой – приноси!.. Но какого лешего – какого русского лешего! – ты потащил меня на край города, на эти холмы? Тут я засомневался вообще в целесообразности своего путешествия – вообще – сюда – на север Индии. Не надул ли он меня еще тогда в городе с обещаниями ришикешских чудес? До Ришикеша пилить и пилить, а мы еще не выбрались из этого Леха, и нет уверенности, что с такими закидонами выберемся вообще. Франсуаза, что нам в прятки с тобой играть? ты прекрасно понимаешь, о чем я сейчас говорю. Короче, я в этот час был на него зол посильней, чем в иные дни был на тебя.

Я забыл, где мне сворачивать, и заплутал уже в центре города, вновь и вновь возвращаясь на один и тот же перекресток. Прошло не менее часа, прежде чем я добрался до нашего хост-хауса. Вошел – свет еще не отключили; Люба сидела на диване перед журнальным столиком и держала глянцевый потрепыш из числа тех старичков, что предлагаются тут досужим постояльцам. Она встала, спросила: один? Один. Сказала: понятно, и, отшвырнув журнал в сторону, пошла на второй этаж, к себе. А что понятно? Что ей понятно? Здесь номера закрываются не просто на ключ, а на засов, который фиксируется в закрытом положении с помощью замка, вдеваемого в специально подогнанные петли. У меня не попадал ключ в замок. Явился из своей комнаты наш с тобой, Франсуаза, биограф. Помочь? Нет. Я открыл дверь и зашел к себе в комнату раньше, чем он убрался в свою.

Я вспомнил о нашей договоренности быть в пять утра с вещами у входа и собрал рюкзак. И правильно поступил, потому что тут же вырубили электричество. Лег спать. Без подушки, твоей, ортопедической (уже была в рюкзаке). Не спалось. Я не понимал, что понятно Любе. Как это вообще может быть понятно? Темнота кромешная была, и в этой кромешной темноте я понял вдруг, может быть, вспомнил (читал?), как по-тибетски обходятся с мертвецами. Не закапывают и не сжигают. Их… Но довольно, молчу. Ночью опять завыла собака, или не собака – кто ее знает. Я не хотел думать о Максе, трубящем в берцовую кость. Я опять выходил наружу и смотрел на отчетливо ущербную луну – почему-то мне казалось, что здесь, в Гималаях, она должна быть повернута к нам обратной стороной. Я отказывался воображать себе Командора на кладбище. Потом снова лежал на кровати, и думал о совершенно немыслимом, и не мог ничего придумать.

Командор явился в половине пятого. Услышав его возню у входной двери, я вышел из комнаты. Был живой, без видимых следов укусов, ужалов, уклюнов, духами не истребленный, местными жителями не отметеленный, местной полицией не обработанный – разве что без бейсболки на бритой голове и без полиэтиленового мешка с предметами культа… Я сразу подумал о канглинге. Выглядел Командор изможденным и, уставившись под ноги себе (уже чуть-чуть начинало светать), не поднимал глаз от пола. Я спросил: ну и где твоя берцовая кость? Он уставился на меня, будто не знал, кто я. Где канглинг? – спросил я его (вспомнив о цене предмета). Поднимался по лестнице. Обернулся. Забудь!

Как-то я сразу понял, что это лучше бы все сразу забыть (если оно все взаправду забыться сможет). И мне. И всем нам. Ничего не было. А если что было, так было только во сне. Слишком у него убедительным было лицо, когда он сказал это «забудь».

У меня (у всех нас) остается не более получаса на сон. Спать. Спать. Спать. Не просыпаться.

16

Дине приснился отец, будто бы у него обнаружился брат-близнец. Она сама и обнаружила будто бы. Будто бы отец ее сидит на скамейке в каком-то саду, а рядом кто-то еще. Дина присматривается к тому второму и с удивлением распознает в нем двойника отца. Неужели это дядя Витя, думает Дина, прекрасно зная, что он был значительно старше отца и никак не мог быть близнецом. А будто бы присутствующий где-то рядом Адмиралов говорит: да нет, это же Бархатов, он мою книгу иллюстрирует. Дина хочет сказать отцу, что они с Бархатовым близнецы-братья, но отец и Бархатов уже узнали друг друга и заключили в объятия. Здесь Дина просыпается, потому что ее будит муж, переворачивающийся с боку на бок.