Франсуаза, или Путь к леднику - [16]

Не хватало, чтобы еще зубы заболели.

Плечо и без того ныло, как больной зуб.

– Вам нужна собачья шерсть. Будете носить шарфик из собачьей шерсти, и все пройдет.

– Достаточно. На воздух хочу.

Вышли на воздух, а он – морозистый: холодный фронт, пока были в музее, пришел с севера. Темная туча погасила осенние краски, желтизна померкла в сквере на площади вместе с багрянцем.

– О боже! – воскликнула Люба. – Мой муж!

На той стороне улицы – ближе к перекрестку – стоял человек в светлом костюме. Издали муж Любови напоминал иностранца.

– Черт, он нас увидел!

– И что? – проскрежетал Адмиралов, не находя места правой руке.

– Поздно. Будем вместе.

Она помахала мужу рукой, тот ей помахал.

– Вы ничего не знаете. Мой муж в нашем центре проходил курс терапии. У него патологическая ревность. Правда, его подлечили, он в норме сейчас, но я очень боюсь, что сорвется. Как ваше отчество?

– Андреевич. А зачем?

Любовь не ответила. Переходили улицу – наискосок, по направлению к мужу Любови. Муж Любови стоял на месте и смотрел на них.

Франсуаза на какую-то секунду Адмиралова отпустила – ну может, на три, на четыре секунды. При чем тут муж? – мелькнуло в мозгу Адмиралова. – Какая ревность еще? Он сам жертва ревности, самой невероятной, какую только можно представить, а этот при чем? Ревнивец в белом костюме показался Адмиралову глупой пародией на Франсуазу.

– Неужели преследовал? – спросила Любовь, словно Адмиралов знал что-то.

Вот так и меня, Адмиралов подумал. Вслух же сказал:

– Будет бить?

– Зря шутите. Только пожалуйста: мы с вами на «вы»!

Они и без того были на «вы».

– Без паники, – успел сказать Адмиралов.

Подошли. Костюм оказался льняным. Но ничего иностранного при ближайшем рассмотрении в муже Любови не оказалось. Разве что был выбрит наголо. Как тибетский монах. И одет не по погоде легко.

– Максимушка, дорогой, ты здесь? Как здорово! – она поцеловала мужа в щеку (и он ее в щеку). – Тебе не холодно? Познакомьтесь. Это Максим, он мой муж. А это Андрей Андреевич, мы с ним в одной группе курильщиков.

Адмиралов и муж Любови были примерно одного возраста.

Максим протянул руку и сказал:

– Макс.

Лицо патологического ревнивца, показавшееся Адмиралову на расстоянии очень свирепым, теперь, вблизи, казалось вполне даже приветливым.

– Андрей, – перепредставился Адмиралов (самое изнывающе-ноющее положение руки – это когда тянется на весу к рукопожатию).

– Очень приятно, – сказал Макс, и вряд ли бы его улыбку было правильно назвать зловещей.

Зато ответное «очень приятно» на лице Адмиралова отобразилось недоброй улыбкой-гримасой.

– Нам задали посетить музей, – поспешила отчитаться Любовь. – Мы встретились прямо в музее. Осматривали экспонаты… Представляешь, там уже нет мумий!

– Хотите бросить курить? – спросил Макс Андрея и веско добавил: – Там хорошая школа.

Вероятно, он имел в виду психотерапевтическую школу, к адептам которой принадлежали специалисты центра психической помощи.

Знает, о чем говорит, Адмиралов подумал.

Редкие снежинки вместо капель дождя падали с неба. Одна легла на голую голову Макса и мгновенно растаяла.

– Ну, мы пойдем, – сказала Любовь тяжело молчавшему Адмиралову. – До свиданья, Андрей Андреевич.

Макс вновь протянул ему руку, не очень решительно:

– А не пойти ли нам вместе…

– Андрею некогда, Андреевичу, – быстро сказала Любовь. – Он торопится. А ты замерз.

– Да-да, я тороплюсь, – охотно согласился с ней Адмиралов.

И они разошлись (его действительно ждали пиявки).

10

Вдоль одной стены тянутся деревянные полки, разделенные перегородками на ячейки. В каждой ячейке лежит священная книга. Вместо обложек у книг дощечки – сверху дощечка и снизу дощечка. Каждая книга многократно обмотана красной лентой. Так и лежат они, эти книги, окутанные лентами, каждая в своей ячейке. Рядом с некоторыми на полке я увидел монетки. Я тоже захотел отметить какую-нибудь книгу монетками. Достал мелочь и положил рядом с одной, перед которой ничего не лежало. Не знаю, на что я жертвовал. Вряд ли на книгоиздание.

Подошел наш с тобою биограф. Он спросил меня, которая из книг будет Тибетской книгой мертвых. Я сказал, что откуда ж мне знать. Он: я думал, ты знаешь, я думал, что та, – показал на мою. Я спросил, почему она должна обязательно быть Книгой мертвых? Только потому, что я пожертвовал ей несколько рупий? Слушайте, отозвался Командор, вы хоть одну, кроме Книги мертвых, знаете тибетскую книгу? Да и ту понаслышке! Он сказал, что Тибетской книги мертвых здесь нет и быть не может и что не надо демонстрировать свое невежество. Я не был уверен, что он прав. Мне захотелось узнать. Я попытался правильно сформулировать вопрос и с ним обратился к монаху. Но монах, вежливо улыбаясь и глядя на меня ясным взором, сказал, что не понимает вопроса. То ли верно не понял, то ли не захотел отвечать.

Люба стала расспрашивать о прежнем ламе этого монастыря. Его огромная черно-белая фотография в рамке, украшенной лентами и цветами, стояла на высокой скамье у стены среди изображений воплощений Будды. Человек с фотографии улыбался, может, даже смеялся, но был он настолько худ, не сказать изможден, что его костлявое лицо, озаренное этой широкой и открытой улыбкой, казалось не совсем человеческим – каким-то скорее инопланетным, ненашим. Монах рассказывал о заслугах этого человека, снискавшего известность в сфере культуры (писал стихи) и на поприще дипломатии (был одно время где-то послом). Фотография будущего ламы, на сей раз цветная и небольшого размера, вся в цветах, красовалась у входа. То был снимок мальчика. Оказывается, умирая, прежний лама указал, где искать того, кто станет его инкарнацией (правильно ли я объясняю?). В долине Нубра. Испытав множество малышей, нашли искомого: он безошибочно определил предметы, принадлежащие прежнему ламе. Сейчас ему пять лет. Чуть позже он появится в монастыре и проведет здесь год, а потом его отправят обучаться куда-то на юг, он забудет свое прежнее имя и больше никогда не увидит родителей. Я подумал о Феде. Забыть об отце, о родителях?.. Не звонить, не писать? Носиться со своим Пазолини? При чем, говоришь, Пазолини? Да ни при чем! Просто мне это напомнило фильм Бертолуччи. А Федя, ты знаешь, повернут на старом итальянском кино.