Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - [22]

Вильгельм I мог заявить и впоследствии заявил в преддверии агрессии французов, что, мол, рассматривал вопрос как частный и семейный и отнюдь не принуждал Леопольда принимать корону. Однако канцлер Бисмарк заявил в рейхстаге совершенно другое и не соответствовавшее действительности. Идея кандидатуры Гогенцоллерна, возможно, родилась в Испании, но всю предыдущую зиму Бисмарк активно продвигал ее. Но пыл Бисмарка решили охладить сами принцы Гогенцоллерны. Однако попытки Бисмарка не должны расцениваться, как считают многие французские (и не только французские) историки, как «ловушка», сознательно расставленная перед Францией. Бисмарк очень хорошо понимал, что Гогенцоллерн на троне Испании не будет приветствоваться Францией, но, если бы все пошло согласно его замыслу, восшествие на трон завершилось бы прежде, чем Наполеон III успел бы вмешаться. «Возможно, что мы наблюдаем мимолетное брожение во Франции, – писал он в июне одному из своих агентов в Испании, – и, без сомнения, необходимо избежать всего, что может усугубить его… несомненно, они будут вопить «это – интрига», они взъярятся на меня, но предлога для атаки им не найти». Как только выборы завершатся, у Франции уже не будет оснований для вмешательства, которое серьезно не затрагивало суверенитет испанцев, и Наполеон III будет вынужден, как в 1866 году, воспринять это как свершившийся факт.

На самом же деле все вышло вопреки расчетам, и все шло к тому, что если бы французы сохранили самообладание, то Бисмарк был бы публично пристыжен. Пока Салазар вел переговоры, Прим держал Кортеса в его длительной миссии в Мадриде до тех пор, пока новости о принятии Леопольдом предложения не открыли путь формальным выборам. 21 июня Салазар телеграфировал о том, что все хорошо, добавив, что вернется в Мадрид 26-го числа. При расшифровке указанной в телеграмме даты произошла ошибка – 26-е прочли как 9-е число, и вместо того, чтобы заставлять Кортеса изнемогать от жары впустую еще две недели в Мадриде, Прим отложил дела до осени[16]. В результате выборы проведены не были, пришлось бы дожидаться их следующего созыва, а из-за возникшей паузы все надежды на то, что попытка посадить на трон Леопольда останется в тайне, практически сводились на нет. Именно это и произошло – сведения об этом просочились наружу в течение нескольких дней после возвращения Салазара, и 2 июля Прим пытался сделать хорошую мину при плохой игре и официально сообщил французскому послу о том, что Леопольд готов принять корону.

Эта новость взбудоражила Париж. Было ясно, что канцлер Германии как минимум полгода плел паутину компрометирующей и разрушительной интриги, и французское правительство сочло себя глубоко оскорбленным. Герцог де Граммон, профессиональный дипломат, лишь недавно принявший руководство министерством иностранных дел, заявил британскому послу, что дело было «не чем иным, как оскорблением Франции». Вкрадчивое и, скорее всего, лживое утверждение фон Тиле, госсекретаря Бисмарка, о том, что «в той степени, в какой в этом вопросе заинтересовано прусское правительство, упомянутого вопроса вообще не существует», только подлило масла в огонь, накалив обстановку в Париже до опасных пределов. Другие державы Европы были в той же мере потрясены случившимся, которое «Таймс» заклеймила как «вульгарный и наглый государственный переворот в полном противоречии с принятой дипломатической практикой при решении таких вопросов», и если Граммон все же сумел сохранить лицо, действуя как представитель Священного союза, то Бисмарку, вероятно, было не так-то просто оправдать свои действия. Но Граммон не был Талейраном. Оливье и его коллеги были склонны к примирению, но императрица, рука которой водила рукой и пером Наполеона III в течение следующих десяти дней, ни с чем подобным примириться не желала. Лебёф заверил правительство, что армия готова сражаться, и 6 июля с одобрения императора Граммон зачитал заявление министров в Законодательном корпусе, которое наполнило восхищением сердца всех шовинистов. Признавая за испанцами право выбирать короля, он утверждал, что это право не распространялось на те случаи, когда выбор короля мог негативно повлиять на равновесие сил в Европе в ущерб Франции и «представлял опасность интересам и престижу Франции». «Для предотвращения этого, – продолжал он, – мы полагаемся и на мудрость немцев, и на дружбу испанцев. Но если все произойдет иначе, – продолжил он фразу, как ни странно, вставленную вполне мирным Оливье, – в таком случае, с опорой на вашу поддержку и поддержку страны, мы знаем, как исполнить наши обязательства без каких-либо колебаний или проявления слабости». Правое крыло и правая печать взревели от восторга, и Бисмарк, ознакомившись с текстом речи, прокомментировал ее следующим образом: «Это, конечно же, похоже на войну».

На чисто дипломатическом уровне перспективы урегулирования все еще казались вполне мирными и законными. Вильгельм I, который не особенно благоволил к кандидатуре Леопольда и, разумеется, не желал войны, находился в Эмсе в сопровождении лишь чиновника министерства иностранных дел Абекена и, таким образом, был вне влияния Бисмарка, отправившегося в свое померанское имение Варцин. Карл Антон и Прим негодовали, причем по своей же вине, и обоих не надо было долго уговаривать, чтобы они отказались от своих замыслов. Но хотя Вильгельм I был готов конфиденциально и как глава семейства посоветовать своим кузенам уйти подобру-поздорову, король не уставал повторять, что он, дескать, вообще, как король Пруссии, не имеет ко всему этому отношения, однако Граммон категорически отказывался принять точку зрения короля. Как докладывал граф Бенедетти, 9 июля Вильгельм I якобы заявил, что без разговоров согласится с отказом Леопольда, так же как он ранее без разговоров согласился с его желанием принять корону. На что Граммон ответил: «Если король не порекомендует принцу Гогенцоллерну дать задний ход, тут же разразится война, и мы несколько дней спустя будем на Рейне». Он сам был ведом страхом и общественным мнением. Если бы они тянули и дальше, как заявил он, пруссаки начали бы подготовку к войне, и 11-го числа отправил Бенедетти телеграмму несколько напыщенного содержания: «Вы не можете вообразить, насколько взволновано общественное мнение… Счет идет на часы». Он обвинял Бенедетти в мягкотелости, и, если до 12-го числа от короля не последует внятного ответа, это будет рассматриваться как отказ от удовлетворения.