Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - [258]

Перед тем как покинуть Сан-Диего, чтобы присутствовать на учениях десантных войск, президент беседовал в своем железнодорожном вагоне с сыном Джеймсом. Внезапно лицо отца побледнело и исказилось гримасой боли.

— Джимми, не знаю, вынесу ли я это... мне ужасно больно....

Несколько минут президент не открывал глаз, лицо вытянулось, туловище колебалось в такт болевым волнам. Он не позволил Джимми отменить намеченное мероприятие. Потом пришел в себя и продолжил поездку к месту учений. Сколь ни тревожен этот эпизод, Бруенну о нем не сообщали.

Но вокруг здоровья президента распространялось много слухов. В Белом доме циркулировала даже история, что в мае в Хобко президенту сделали тайком операцию. На Гавайях Рузвельт получил из Вашингтона, от Гопкинса, весть что сотрудник ФБР в Гонолулу сообщил Дж. Эдгару Гуверу об отмене тихоокеанской поездки президента из-за его слабого здоровья. Гопкинс выражал в телеграмме надежду, что сообщение неверно, но, если и верно, отмене поездки нужно дать другие объяснения. («Противник не жалеет времени и сил для спекуляций вокруг вашего здоровья».) Лихи ответил, что президент работает по четырнадцать часов в день и никогда не был в лучшем состоянии здоровья. Он потребовал, чтобы сотрудника ФБР привлекли к дисциплинарной ответственности за ложное сообщение.

Фотокамера, распространявшая по всему свету сияющее лицо Рузвельта, тоже могла быть жестокой. Один снимок президента, получивший широкое распространение и сделанный во время речи с выражением согласия принять выдвижение своей кандидатуры на новый срок президентства, изображал его изможденное, потемневшее лицо с открытым дряблым ртом. Розенман сетовал: во время съемки не было Эрли, а то он, как и прежде, не позволил бы тиражировать такой снимок.

Возможно, президенту во время произнесения речи недоставало контакта с аудиторией. Или он вспомнил свой драматический полет на съезд в Чикаго в 1932 году для предложения «нового курса» американскому народу. Или вспомнилась речь согласия 1936 года, когда он объявил, что «нынешнее поколение американцев переживает встречу со своей судьбой». Разумеется, после возвращения на континент из тихоокеанской поездки ему хотелось общения с живой аудиторией. Он попросил Майка Рейли устроить ему произнесение речи на бейсбольном стадионе в Сиэтле. Рейли, которого беспокоила проблема обеспечения безопасности, обратился за советом к Розенману и Гопкинсу. От них пришла телеграмма с указанием на то, что президенту не следует совершать тайком поездку в одном направлении и затем открыто выступать перед гражданской аудиторией на обратном пути. Почему бы не выступить с палубы своего эсминца, под защитой его орудий? Идея президенту понравилась.

В разговорной форме он отчитался о своей тихоокеанской поездке перед тысячами докеров Бремертона и слушателями федерального радио. Его выступление показалось помощникам почти катастрофой. Президент говорил под открытым небом, при сильном ветре. На выпуклой палубе подтяжки оратора, которыми в годы войны он пользовался все меньше, доставляли ему много неудобств. Выступлению не хватало задушевности и стройности. У Розенмана екнуло сердце, когда он сел перед радиопередатчиком и услышал запинающуюся речь.

Чего не знал Розенман, как, вероятно, и сам Рузвельт, в начале речи президент выдержал первый и единственный в своей жизни приступ грудной ангины. Даже Бруенн, стоявший непосредственно позади него, не мог сказать, что происходит. Около пятнадцати минут острая боль терзала грудную клетку Рузвельта, распространяясь на плечи, затем медленно утихла. Сразу после выступления Рузвельт пожаловался на боль Бруенну. В течение часа взяли анализ на лейкоциты и сняли электрокардиограмму. Явных отклонений в работе организма не обнаружилось.

Снова оживились досужие разговоры. Розенману было известно все, о чем говорят на коктейль-вечеринках в Вашингтоне и Нью-Йорке, какие вопросы интересуют людей. Не утратил ли хозяин Белого дома свои бойцовские качества; не станет ли он грушей для ударов Дьюи? Некоторых приближенных Рузвельта беспокоило не столько это, сколько нежелание президента входить в политические детали. Казалось, ему безразлично обсуждение кандидатуры вице-президента в Белом доме. В Сан-Диего он сказал Джимми, что ему все равно, кого изберет съезд — Дугласа, Бирнса или Трумэна, — самое важное продолжать войну. Речь в Бремертоне — свое первое общение с американцами после обращения в связи с согласием выдвинуть свою кандидатуру тремя неделями раньше — он подготовил на борту эсминца в спешке, без помощи спичрайтеров. И все же до президента доходили разговоры о его плохом здоровье. Когда Рейли признался, что позволил репортерам взглянуть на президента в Хобко, чтобы опровергнуть назойливые утверждения о его госпитализации в Бостоне или Чикаго, губы Рузвельта жестко сомкнулись, в глазах появился блеск.

— Майк, эти газетчики — свора мерзких упырей.

Один из наиболее эффективных приемов президента, по крайней мере на начальной стадии избирательной кампании, — он подчеркивал позицию главы государства, возвышающегося над схваткой. Пока активисты типа Икеса рвали и метали, пока кандидат республиканцев добивался дебатов со своим соперником, Рузвельт продолжал исполнять функции президента, оставляя под критическими стрелами оппозиции возможно меньшее число своих сторонников.