Франкенштейн - [39]
И в этот миг я подумал о тебе. Из твоих дневниковых записей я понял, что ты являешься моим создателем, фактически – отцом. А к кому же мне обратиться, если не к тому, кто дал мне жизнь? Из уроков географии, которые Феликс давал Сафии, я немало знал о расположении различных стран в Европе и на других континентах. В записях ты упоминал Женеву как родной тебе город; вот туда я и решил направиться.
Но как найти туда дорогу? Я знал, что мне необходимо двигаться на юго-запад, но единственным моим путеводным указателем было солнце. Я не знал названий городов, которые мне предстояло миновать, не мог обратиться за разъяснениями ни к одному человеческому существу. И все-таки я не впадал в отчаяние. Я надеялся на твою помощь, хотя и не испытывал к тебе никаких чувств, кроме ненависти. Только ты мог восстановить справедливость по отношению ко мне, которой сам же меня и лишил.
Путешествие мое было долгим и полным жестоких лишений. Я покинул места, где прожил так долго, поздней осенью. Передвигаться я мог только ночью, избегая встреч с людьми. Природа оскудела, солнце уже не давало тепла, лили дожди, а временами даже шел снег. Реки остыли, земля стала твердой, холодной и голой; укрыться стало негде.
Все добрые чувства во мне угасли, а голод и холод вконец озлобили. К тому времени, когда я приближался к твоим родным местам, повсюду лежал снег. Иной раз случай помогал мне, но все равно я часто отклонялся от намеченного пути и подолгу двигался не в том направлении. Когда же я пересек границу Швейцарии и солнце вновь стало теплее, а земля покрылась зеленью, произошло событие, которое еще больше ожесточило меня.
Обычно в течение дня я отдыхал, а пускался в путь лишь после того, как ночь надежно скроет меня от чужих взглядов. Но однажды поутру, убедившись, что передо мной простирается густой лес, я продолжал идти и после восхода солнца.
Стояли первые теплые дни весны, воздух был чист и ароматен, солнце светило ярко. Я чувствовал, как во мне оживают полузабытые чувства – радость и умиление. На миг я даже забыл о своем одиночестве и безобразии и благодарно поднял глаза к небу, одарившему меня нежданной радостью.
Я долго шел лесными тропами, пока не оказался на опушке, у которой текла глубокая и быстрая речка, над которой склонялись ветви деревьев со свежей листвой. Внезапно я услышал чьи-то голоса, остановился и укрылся в зарослях. И тут же мимо моего укрытия пробежала, звонко смеясь, юная девушка. Она словно спасалась от кого-то, но в ее поведении был не испуг, а лишь шутливая игра. Не останавливаясь, она помчалась дальше вдоль обрывистого берега реки, но внезапно оступилась и упала в поток.
Не теряя ни мгновения, я выскочил из своего укрытия, бросился в воду и, борясь с сильным течением, успел подхватить девушку и вынести ее на берег. Она лежала без чувств, и я попытался, как мог, привести ее в себя. Но тут появился молодой крестьянин – должно быть, тот, от кого она убегала. Завидев меня, он бросился вперед, вырвал девушку из моих рук и понес ее в глубь леса.
Я пошел было за ними, не очень ясно понимая зачем. Но крестьянин заметил, что я их нагоняю, опустил свою ношу на землю, сорвал с плеча ружье, прицелился и выстрелил в меня. Я упал, а мой обидчик поспешно скрылся в лесу.
Вот такой была награда за мой поступок. Я спас жизнь юной девушки, а теперь мне приходилось корчиться от нестерпимой боли. Пуля разорвала мышцу плеча и раздробила кость. Легкая радость, которую я испытывал всего несколько минут назад, бесследно исчезла, и теперь я мог лишь скрежетать зубами от бешенства. Обезумев от гнева, я, не сходя с места, поклялся мстить всему человечеству до той минуты, пока жив. Но тут дала себя знать большая потеря крови, и я провалился в забытье.
Несколько недель подряд я провел в лесной глуши, пытаясь залечить полученную рану. Я не знал, осталась ли пуля в ране или прошла навылет. В любом случае у меня не было ни малейшей возможности ее извлечь. Я горел в лихорадочном жару, и эти страдания удваивались от сознания несправедливости того, что произошло со мной. Только кровавая месть могла бы вознаградить меня за все, что мне довелось пережить.
Наконец лихорадка отступила, рана почти зажила, и я продолжил путь, который, по моим расчетам, уже близился к концу. Месяцем позже я достиг окрестностей Женевы.
Озеро и городские здания я увидел уже под вечер, поэтому и решил заночевать среди кустов и лужаек – мне требовалось обдумать, как обратиться к тебе, чтобы ты снова меня не оттолкнул. Усталость и голод мои были слишком сильны, чтобы я мог наслаждаться свежестью вечернего бриза или красками заката, пылавшего над вершинами Юры.
Я ненадолго уснул, и сон позволил мне забыть мучительные раздумья. Разбудило меня появление прелестного ребенка, мальчика лет семи, который резво вбежал на поляну, где я укрывался. Как только я взглянул на него, мне пришла в голову мысль, что это маленькое существо еще не имеет тех предубеждений, которыми полны взрослые люди, и, возможно, примет мое безобразие без отвращения.
Если бы мне удалось удержать его рядом, поговорить с ним, сделать своим другом, тогда, быть может, я стал бы не так одинок на этой земле. Вот почему я схватил мальчика, когда он пробегал мимо, и попытался обратиться к нему. Но, едва разглядев меня, он закрыл лицо руками и пронзительно закричал. Я силой отвел его руки от лица и проговорил:
