Франкенштейн - [31]

Но что же на самом деле означали их горести? Поначалу я не мог ничего понять, но со временем, постоянно наблюдая за этим достойным семейством, разрешил этот вопрос, казавшийся мне загадочным.

Все дело было в бедности. Они были бедны до последней крайности. Все их пропитание составляли овощи и молоко от коровы, впрочем, в зимнее время она почти не доилась, так как кормить ее было нечем. Нередко молодые люди страдали от голода. Случалось так, что они ставили перед стариком еду, не оставляя ничего себе.

Это растрогало меня. До того я время от времени воровал кое-что из их кладовой, но, когда убедился, как скудны и ограниченны их запасы, перестал это делать и довольствовался ягодами, прошлогодними орехами и кореньями, которые отыскивал в соседнем лесу.

Я даже придумал способ помочь им. Вскоре выяснилось, что большую часть дня юноша проводит в чаще, заготовляя дрова для печи. Тогда я стал брать по ночам его орудия, вскоре научился ими правильно пользоваться, и к утру у меня был готов запас топлива для них на несколько дней.

Помню, как молодая девушка удивилась, обнаружив перед дверью внушительную вязанку дров. Она ахнула и звонко произнесла несколько слов. Тут подоспел юноша и также изумился. В тот день он не ходил в лес, а провел его за работой в хозяйстве.

Затем я сделал одно необыкновенно важное открытие. Я понял, что эти люди с помощью различных звуков умеют передавать друг другу свои мысли и чувства. Слова, которые они произносили, вызывали на их лицах выражения радости или печали, улыбки или огорчения. О, как страстно я хотел бы научиться этому, но все мои попытки кончались неудачей. Люди говорили очень быстро, их слова были редко связаны с какими-то определенными предметами, и у меня не было ключа к великой тайне.

И все же, прожив в своем сарае несколько месяцев и приложив огромные усилия, я выяснил, как называются некоторые вещи, о которых чаще всего шла речь в семействе: огонь, хлеб, молоко, дрова. Узнал я и то, как зовут обитателей дома. Юноша и девушка имели несколько имен, а старик только одно – «отец». Девушку называли то «сестра», то «Агата», а юношу – «Феликс», «брат», а также «сын». Каждое новое слово, значение которого я понимал, приводило меня в восторг, и я по многу раз повторял их, стараясь навсегда запомнить. В мою память западали и другие слова, значения которых я пока не понимал: «хороший», «несчастный» и много других.

Так прошла зима. Я глубоко привязался к обитателям хижины и словно жил с ними одной жизнью: когда они печалились, я чувствовал себя подавленным; когда радовались – и я радовался заодно. Других людей я видел лишь изредка; когда же они появлялись по какой-то причине в домике, грубость их голосов и топорность манер только подчеркивали превосходство моих друзей. Старик часто пытался подбодрить своих детей, уговаривал их не предаваться унынию. Слушая его, Агата порой смахивала слезы, а Феликс старался казаться оживленным, в особенности тогда, когда обращался к старику.

Меня трогала забота молодых людей друг о друге. Феликс спозаранку расчищал для сестры тропинку к коровнику, приносил воду из колодца и дрова из-под навеса, где их запас мною постоянно пополнялся. Иногда он возвращался с поля с букетом подснежников для сестры. Днем юноша работал на соседней ферме, поэтому часто уходил до самого обеда. Но зимой работы там было мало, и он подолгу читал вслух старику и Агате.

Чтение поначалу приводило меня в недоумение, но мало-помалу я стал замечать, что, читая, он часто произносит те же сочетания звуков, что и в разговорах. Я сделал вывод, что на страницах книги имеются какие-то знаки, которые можно произнести вслух. Хотелось бы мне их понять, но ведь я, хоть уже и начал частично понимать их речь, все еще был далек от того, чтобы овладеть языком людей. Временами меня охватывало нестерпимое желание выйти из убежища и показаться им, но я понимал, что мне не следует делать этого, пока я не научусь внятно говорить. Только тогда, быть может, они смогут смириться с моим безобразием.

Я постоянно смотрел на обитателей хижины, и какой же ужас охватил меня, когда я увидел собственное отражение в водоеме! Сначала я отшатнулся, не поверив, что вижу себя, а когда понял, как я чудовищно уродлив, сердце мое наполнилось горькой тоской. Но тогда я еще не вполне сознавал последствия своего уродства.

День удлинился, солнце грело все сильней, снег таял, обнажая влажную черную землю. Работы у Феликса прибавилось, и угроза голода, нависшая в конце зимы над семейством, миновала. Теперь еды хватало на всех. В огороде появились зеленые растения, которые шли в пищу; и день ото дня их становилось все больше.

Каждый день в полдень старик отправлялся на прогулку, опираясь на плечо сына, если только не шел «дождь» – вот как, оказывается, назывались те потоки воды, которые обрушивались сверху. Это случалось нередко, но ветер с гор быстро подсушивал землю, и погода становилась все лучше.

Я продолжал вести ту же однообразную жизнь в укрытии. С утра я наблюдал за обитателями домика, а когда они расходились, засыпал; остаток дня я снова посвящал наблюдениям. Если ночь выдавалась лунная или звездная, я отправлялся в лес – добывать пропитание для себя и топливо для них. На обратном пути я расчищал тропинку или делал еще что-нибудь из того, что обычно входило в обязанности Феликса. Результаты работы, сделанной невидимой рукой, по-прежнему удивляли брата и сестру, иной раз до меня доносились слова «добрый дух» и «чудо», но тогда я не знал, что они значат.