Французский сезон Катеньки Арсаньевой - [37]

– Как бы то ни было, но вам снова угрожали, – задумчиво произнес Дюма. – Либо они чрезвычайно наивны, либо чересчур самоуверены.

– Да, – согласилась я, – ведь тем самым они подтверждают свою причастность к преступлению. Мы об этом уже думали.

В последующие несколько минут наша троица представляла собой довольно любопытное зрелище. Каждый из нас, погруженный в собственные мысли, не произносил ни звука, поэтому если бы кто-нибудь в эту минуту нас подслушивал, он потерял бы терпение, теряясь в догадках, чем мы там занимаемся.

Мужчины вновь наполнили свои рюмки, я пила очередную чашку кофе, наверное, уже четвертую, несмотря на более чем ранний час.

А потом мы заговорили одновременно. Будто сговорившись. И одновременно замолчали, уступая право произнести первое слово одному из собеседников. Это было до такой степени смешно, что мы дружно рассмеялись. Не думаю, что ошибусь, если скажу, что у каждого из нас в эту минуту возникло чувство, что мы знакомы друг с другом тысячу лет, и нас уже не разделял ни возраст, ни национальность, ни половая принадлежность.

Отсмеявшись, мы приступили к очень серьезному разговору, в котором постарались подытожить все известные нам сведения, но прежде господин Дюма, вспомнив о моем альбоме, попросил принести его для наглядности.

Беседа получилась довольно продолжительной, но я не стану вас утомлять сколько-нибудь подробным ее пересказом. Лучше приведу здесь выдержки из дневника, вернее из той записи, что я сделала в нем сразу же после того, как оба утренних гостя покинули мой дом. Так как запись эта представляет собой своеобразный отчет о тех выводах, к которым мы пришли во время беседы.

«Господин Дюма, – так начинается эта запись, – удивительным образом подошел к нашей компании, если можно назвать компанией двух приятелей, которыми с недавних пор являемся мы с Петром Анатольевичем. Он словно влил в наш союз свежую кровь и истинно-французский темперамент. Я бы упомянула и авантюризм, но боюсь, что этого качества нам с Петром в избытке хватало и до его появления.

А чего нам действительно не хватало – так это свежего взгляда со стороны, не только на данное преступление, но и на всю нашу саратовскую жизнь. Некоторые вопросы господина Дюма застали нас с Петром Анатольевичем врасплох, заставив задуматься, причем – самым серьезным образом, над казалось бы очевидными вещами. Так неожиданный детский вопрос может поставить в тупик самого умного и образованного человека, потому что взрослый человек, именно в силу своего возраста, таких вопросов себе просто-напросто не задает.

Благодаря этому мы увидели всю эту историю как бы со стороны, и заметили в ней то, чего раньше просто не замечали. За одно это мы уже должны быть благодарны господину Дюма, и если дальше так пойдет, то наше расследование сильно продвинется благодаря одному лишь его присутствию.»

Здесь я пропущу несколько столь же бодрых страничек и сразу же перейду к самой сути. Она не столь оптимистична, поскольку ко времени ее фиксации моей восторженности явно поубавилось:

«Но пора подвести итог тем сведениям, которыми мы располагаем на этот день. Итак…

Что-то произошло в жизни Константина Лобанова в последние год-два, что изменило его жизнь самым коренным образом. Только теперь я со всей очевидностью поняла, что последнее время он избегал любых контактов, не появлялся в обществе, и практически не имел друзей. Но так не бывает. Если молодой человек избегает общества тех или иных людей, то это скорее может означать, что у него есть иной круг, иная компания, которую он считает несравненно более интересной и приемлемой для себя. Не об этом ли свидетельствует та оживленная переписка, которую вел в последнее время Константин? А судя по тому, от кого приходили к нему письма, можно сделать вывод о его серьезным увлечении религией.

Не тут ли стоит искать разгадку всех его «странностей»? В нашем внешне православном, но по сути – далеком от религии обществе – каждый истинно верующий человек производит, мягко говоря, странное впечатление. Мы готовы простить молодому человеку, пьянство, картеж и распутство, считая их вполне приличными и соответствующими этому возрасту занятиями, и сомневаемся в психическом здоровье человека, который не находит в этих предметах удовлетворения и удовольствия.

Когда же произошло это обращение господина Лобанова? Мне кажется, ответ на этот вопрос очевиден – в те несколько лет, что он находился в Москве или в Петербурге, где он поселился после окончания Лицея, и жил несколько лет вплоть до самого переезда в Саратов.

Предположим, что там он познал некие важные для себя истины, и, переехав сюда, попытался и здесь обрести то общество, к которому принадлежал в столицах. Но несмотря на все усилия Петра Анатольевича, ему так и не удалось разыскать следы каких-нибудь саратовских контактов господина Лобанова, кроме одного – с семейством Вербицких, но оно, как мне стало известно сегодня утром, уже покинуло город и в настоящий момент находится на пути в Западную Европу. Чего они так испугались? И от чего убежали?

Как бы мне хотелось узнать, успел ли Всеволод Иванович изучить переписку покойного, или она безвозвратно утеряна, так как сгорела вместе со всем принадлежавшим Лобанову имуществом? Скорее – последнее. А я бы дорого отдала, чтобы прочитать хотя бы одно из этих писем.