Французский сезон Катеньки Арсаньевой - [24]

Поэтому смерть молодого человека, которым она слегка увлеклась в ранней юности, не явилась для нее поводом для вечного траура. И хотя она по-прежнему его носила, но уже тяготилась им. И чтобы облегчить ей жизнь, я сказала ей с самым серьезным видом:

– Давай не будем осложнять жизнь господину Дюма.

– Что ты имеешь в виду? – с тревогой спросила моя подруга.

– Если мы действительно с ним повстречаемся, а теперь это вполне возможно, то он как джентльмен вынужден будет пребывать в нашей компании с печальным видом, избегать столь свойственной французам вообще и ему в частности легкости, блестящих острот. А без них наше знакомство потеряет львиную долю того очарования, что оно могло бы нам подарить в менее драматичных обстоятельствах. Тем более, что знакомство это не обещает быть слишком долгим.

И эта моя длинная тирада подействовала на мою подругу, как волшебный бальзам на измученное страданиями сердце.

– Ты думаешь, – с робкой надеждой выздоравливающего в глазах спросила она, – Костя бы меня понял? И простил?

– Он всегда был добрым мальчиком. И желал тебе добра…

– В таком случае… – уже нетерпеливо переступая с ноги на ногу, перебила она меня, – я, пожалуй, поеду переодеться. Вдруг он действительно приедет сегодня.

И она побежала к выходу.

– Кстати, – крикнула я ей в след, – откуда тебе стало известно о его приезде?

– В церкви сказали, – на секунду обернувшись ко мне, пожала она плечами, и через мгновенье ее каблучки уже стучали по лестнице.

Через час она вернулась ко мне в полном параде, как любили говорить при императоре Павле. Волосы на ее голове были уложены самым невероятным образом, на лице сияла по-французски очаровательная и потому легкомысленная, чтобы не сказать глуповатая, улыбка, а платье…

У меня не хватает слов, чтобы его описать. Тем, кто хочет себе его представить, предлагаю полистать французские модные журналы за 1858 год. И особенно те в них разделы, что французы называют «для любительниц экзотики». Там они помещают платья, которые в самой Франции рискнет пошить лишь очень смелая женщина, а в России, так уж повелось, только в таких и щеголяют. Во всяком случае в Саратове. И начинают рассматривать эти самые журналы именно с последней страницы, на которой обычно и помещают свои экстравагантные изыски французские модельеры-экспериментаторы.

– Я была на причале, – призналась она мне с той же очаровательной улыбкой, которая уже через несколько минут начинает раздражать, а через полчаса – способна вывести из себя и ангела.

– Когда ты успела?

– Да от меня же туда рукой подать, ты что – забыла?

Не знаю, что именно – платье или эта улыбка, а скорее всего – именно их сочетание, произвело на мою подругу странное воздействие – она в один час сильно поглупела. Слава Богу – не навсегда. Но в первые минуты это производило весьма удручающее впечатление. Я даже испугалась за нее.

Посудите сами, как может выглядеть женщина, которая все силы своей души тратит на то, чтобы выглядеть легкомысленной?

Полной дурой она выглядит, да простит меня Шурочка, но я ей об этом с тех пор говорила не раз. Но при одном воспоминании об этом у меня до сих пор волосы дыбом встают.

Только что обещал, но буквально два слова… В рукописи последнее высказывание написано на полях, но мне оно настолько понравилось, что я не захотел лишать читателя такого тетушкиного перла и ввел его в основной текст, хоть и с оговоркой.

– По-моему ты немного поторопилась, – как можно спокойнее заметила я.

– Что ты сказала? – переспросила Шурочка, не отрывая глаз от своего отражениями и именно поэтому не расслышав моих слов.

– Я говорю, может быть, Дюма приедет не сегодня. Кроме того, я не уверена…

Шурочка тем временем напевала легкомысленную французскую полечку, и говорить с ней было бесполезно.

Но я все-таки попыталась это сделать, оттащив ее от высокого в полстены зеркала и усадив в кресло.

– У меня к тебе только один вопрос, – сказала я с самым серьезным видом, и на несколько секунд добилась желанного результата – в глазах у Шурочки появилось что-то отдаленно напоминающее мысль.

– Я тебя слушаю.

– Разве Костя Лобанов был тебе родственником?

Легкая тень пробежала по ее лицу, но лишь на мгновенье, она совершенно не соответствовала тому образу, который Шурочка на себя нацепила и с которым так быстро сроднилась.

– Ну, конечно, – ответила она, – он же был мой кузен.

С этой секунды она окончательно перешла на французский и ни одного русского слова в ближайшие несколько дней я от нее не слышала.

– И меня он всегда звал своей кузиной, хотя мы и не настолько близкие родственники, чтобы называть друг друга подобным образом… На самом деле моей кузиной…

Она уже не говорила, а щебетала, как и полагается настоящей француженке.

«Господин Дюма будет в восторге», – уныло подумала я. И больше ни о чем ее спрашивать не стала, хотя и собиралась.

– Во всяком случае, к убийству Константина это создание явно непричастно, – сообщил мне внутренний голос, когда Шурочка выпорхнула из моего дома, а я провожала ее глазами из окна. Видимо, он заразился ее сегодняшней глупостью, будто я и без него этого не знала, или хоть на миг в этом усомнилась.