Французский дворянин - [48]

Я очутился в темноте и принужден был мечом нащупывать дорогу, не зная, где я и на что могу натолкнуться впереди. Я невольно вздрогнул, когда холодный сырой ветер подул мне в лицо и стал играть моими волосами. Но мало-помалу, сделав два-три шага, я привык к темноте и различил наверху, над своей головой, обнаженные сучья деревьев, поднимавшиеся к небу: я находился в саду. Левой рукой я нащупал какой-то куст, а минуту спустя, различил нечто вроде тропинки, выбегавшей у меня из-под ног. Направившись по ней, я, как мне показалось, дошел до угла, повернул за него и вдруг остановился перед преграждавшей мне дорогу мрачной твердыней, смешивавшейся наверху с темными очертаниями деревьев. После короткого колебания я сообразил, что это стена. Подойдя к ней с вытянутыми вперед руками, я нащупал деревянную дверь, а несколько повыше, над нею, веревочную петлю. Я дернул за нее: дверь поддалась, и я вышел. Я очутился в узком темном переулке и, оглянувшись несколько раз кругом, убедился, что это улица д'Арси. Удивляюсь, как я не сообразил этого раньше! Но мадемуазель, Фаншетта, Симон – куда они исчезли? Кругом не видно было ни души. Мучимый сомнениями, я стал по очереди звать их. Ответа не было. Сделав несколько шагов назад, я заметил высоко над собой, в только что покинутом мною доме, двигавшиеся взад и вперед огни: в душу мне закралось подозрение, что неприятель все-таки обошел меня. Так или иначе, они завлекли барышню в другую часть дома, а старуха попросту обманула меня.

Я вернулся к двери, которую оставил полуотворенной, решившись вновь войти в дом тем же путем и так или иначе добиться толку. Новая неожиданность! Я отходил от двери не более как на шесть шагов и не слышал ни малейшего звука, а она оказалась не только притворенной, но и запертой засовом, притом сверху и снизу. Я принялся неистово стучать в дверь, отчасти в припадке ярости и гнева, отчасти в надежде испугать старуху, если это она заперла дверь, и заставить ее вновь отворить, но напрасно. Тогда, увлекаемый возбуждением и лихорадочным нетерпеньем, я подбежал к тому месту, где оставил Симона Флейкса с лошадьми. По моему расчету, теперь должно было быть уже шесть часов. У меня оставалась какая-то слабая надежда, что я найду там всех. Я добрался до конца переулка, подбежал к самым валам, оглядываясь направо и налево: напрасно. Кругом было темно, тихо и пустынно. Я несколько раз крикнул: «Симон! Симон Флейкс!» В ответ послышалось лишь завывание ветра в водосточных трубах и тихие звуки монастырского колокола, пробившего шесть.

ГЛАВА XI Человек у двери

Есть вещи, сами по себе не позорные, но о которых стыдно вспоминать. Таковы были волнения и суетливость, которым я поддался в эту ночь, тщетные поиски в порыве гнева и та упрямая настойчивость, с которой я мчался с места на место, между тем как здравый смысл указывал на необходимость отказаться от всяких надежд. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что не было ни одной улицы или аллеи, ни одного переулка или ни одного двора в Блуа, которых бы я не обегал несколько раз; не было ни одного нищего, за которым бы я не гнался с расспросами, ни одной несчастной женщины, уснувшей под воротами или в дверях, которой бы я не заметил и не подверг допросу. Я все возвращался к жилищу моей матери, и все так же безуспешно. Я бросался к конюшням и вновь выбегал оттуда или же, прислушиваясь, останавливался в темных пустых стойлах, мучая себя всевозможными предположениями. Я был и у северных ворот, где расспрашивал привратников, не видавших, однако, никакой подобной кавалькады, и на соборной паперти, где стоял часовой, забывая при этом, что всюду мог возбудить подозрения и быть арестованным. Многое во мне было, без сомнения, вызвано тем взглядом, который мне удалось бросить на мадемуазель, и произнесенными ею пылкими словами; но еще более, мне кажется, тут действовала досада и гнев на то, что венец победы в последнюю минуту ускользнул у меня из рук.

Четыре часа бродил я так по улицам. Было уже 10 часов, когда я, наконец, прекратил свои бесплодные скитания и, измученный телом и душой, поднялся по лестнице в жилище моей матери. У огня, тихонько напевая себе под нос, сидела какая-то старуха и что-то мешала в черном котелке. Мать лежала все в том же глубоком забытьи. Я сел против сиделки, которая вскрикнула при моем появлении, и мрачно попросил у нее чего-нибудь поесть. Съев свою порцию в состоянии какого-то оцепенения, которое овладело мною отчасти вследствие утомления, отчасти от господствовавшего кругом молчания, я приказал сиделке позвать меня, в случае если наступит какая-нибудь перемена. Отправившись затем в каморку Симона, я прилег на его койку и забылся глубоким, лишенным сновидений сном.

Весь следующий день и ночь я провел у постели матери, следя за угасавшим дыханием жизни. Невыносимо тяжело было мне видеть, как она умирала здесь, на мрачном чердаке, несмотря на всю свою любовь и готовность к самопожертвованию. Не мог не думать я и о себе: ведь я не успел обзавестись теми семейными узами, которыми обыкновенно обладают люди моего возраста и которые служат им утешением в потере родителей. Я был один в нужде; впереди меня ожидали опасности и лишения, не смягчаемые ни надеждами, ни привязанностями. Мое последнее предприятие только глубже втоптало меня в грязь, увеличив число моих врагов и отвратив от меня тех, к которым я мог бы обратиться в случае крайней нужды. А тут еще образ девушки, одиноко и беззащитно бродящей по улицам или тщетно призывающей меня на помощь, неотступно являлся моему воображению, когда мне это было совсем нежелательно: он становился даже между мною и страдальческим лицом моей матери.