Французский авантюрный роман: Тайны Нью-Йорка ; Сокровище мадам Дюбарри - [14]

— Только-то? — спросил «полковник». — Право, вы считаете нас детьми! Черта с два! — прибавил он, обводя гневными глазами комнату. — Я бы хотел, чтоб это время уже теперь наступило… Я бы хотел уже сейчас встретиться с каким-нибудь нахалом, который позволил бы себе повысить голос… Честное слово, он получил бы должный отпор!

— Потому-то, полковник, я назначаю вас издателем.

— Согласен! Триста чертей! Я даже требую этой должности!

— Вы, Диксон, как главный редактор, заведуете литературной стороной дела… Вы редактируете статьи, подбираете сотрудников, присматриваете своим хозяйским глазом за всем…

— Я, Франциск Диксон, редактор «Девятихвостой кошки», и плохо будет тому, кто вздумает оспаривать у меня этот титул!

— Что ж, господа, приступим к делу! Через три месяца мы будем богаты. А теперь вы, полковник, издатель «Девятихвостой кошки» и вы, Диксон — главный ее редактор, оба — кавалеры Ордена коммерческой доблести и финансовой чести, выпьем последний бокал шампанского!.. И выпьем его за успех дела!

— Идет! А когда мы начнем?

— Сегодня вечером. В типографии Дикслея.

8 АРНОЛЬД МЕСИ ВЫХОДИТ НА СЦЕНУ

Когда Академия, расположенная на углу Четвертой авеню, открывает выставку новых произведений, то высшее американское общество тут же спешит принести туда дань своего просвещенного восхищения.

Действительно, этот вернисаж представляет собой довольно любопытное зрелище. Прежде скажем несколько слов об экспозиции. Почему американские художники, имея перед глазами самые великолепные пейзажи, какими только может восхищать природа восторженных зрителей, так тяготеют к сценам из мифологии, а также греческой или римской истории? Тут конца нет этим Ахиллесам, Аннибалам, Филопоменам или Велисариям! В каждом углу Горации считают долгом возобновлять свою клятву, или Курций в миллионный раз бросается в ту пропасть, которую давно уже должны были бы заполнить доверху герои, бросившиеся в нее.

В Соединенных Штатах сочли бы отрицанием искусства сюжет, который художник взял из действительных событий, с действительными людьми. Считают, что подобные сюжеты являются фотографией и бездумным копированием. Религиозные или героические сюжеты считаются единственно достойными художника-янки и нигде шлем и щит не были предметом такого глубокого изучения, как в Америке.

Как только открыли двери, залы выставки наполнились толпами народа. Надо заметить, что публика, жаждавшая приобщиться к шедеврам искусства, вела себя здесь несколько странно.

Выставка, состоявшая из сотни картин, эскизов и рисунков, была устроена в четырехугольном зале первого чижа. В центре зала стояли широкие, удобные диваны, которые в первые же минуты после открытия превратились, фигурально выражаясь, в большие корзины с живыми цветами.

Все грациозные мисс назначили здесь свидание своим поклонникам. Они небрежно вошли, небрежно сели на диваны, небрежно опустили розовые пальчики в коробки с конфетами и затем завели самые содержательные разговоры. Через полчаса они встали, взяли под руки своих поклонников и, склонив головки, чтоб лучше слышать их любезности, обошли зал, заметили из-под своих длинных шелковистых ресниц лишь блеск золотых рам, затем медленно спустились по мраморной лестнице, бросив невзначай:

— Прелесть, прелесть, чудесная выставка!

А их место заняли другие, точно так же поболтавшие, поевшие конфет и уходящие с тем же восторгом, не более содержательным, чем щебетание птички.

Однако, в одном из концов зала начал собираться кружок, который, по-видимому, всерьез интересовался предметом столь многолюдного собрания.

— Да, — громко сказал Ровер, известный художественный критик одного из популярных журналов Нью-Йорка, — и могу теперь утвердительно заявить, что в Америке, наконец, появился истинный художник!

И он указал пальцем на полотно, возле которого собрались его слушатели.

…На темном, густо проработанном фоне, выделялась озаренная бледным светом поразительная эффектная группа. Стоящая на коленях нищенка смотрит безумным взглядом на мертвого младенца. Она инстинктивно тянется к нему, причем, так же инстинктивно ее рука отстраняет второго ребенка, лет четырех, чтобы он не видел этого грустного зрелища.

На лице несчастной отражалась смесь ужаса и отчаянии, сжимавшая сердце. Можно было догадаться, в чем дело! Ночью, на углу какой-нибудь пустынной улицы она уснула, держа на руках младенца. Второй ребенок прижался к ней и тоже уснул. Младенец выскользнул из окоченевших рук матери и умер. Открыв глаза, она поняла, что случилось непоправимое. Второй ребенок, проснувшись, тоже хотел посмотреть на происшедшее, но мать отстраняла его…

Конечно, в этом произведении чувствовалась некоторая неопытность: рисунку, в принципе правильному, недоставало, однако, смелости, в некоторых местах краски были наложены не совсем профессионально…

Но зато в колорите, в решении главного лица, в самой композиции этой группы проявлялась огромная сила чувства. Картина трогала, притягивала, волновала…

— Женщина, написавшая ее, — продолжал Ровер, — или святая, или жертва отчаяния.

— Именно об этом произведении, — сказал кто-то, — говорили вчера вечером у Меси… Кажется, президенты Академии водили его на выставку до ее открытия, и наш набоб выразил желание купить эту картину…