Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера - [44]
Как и почему это письмо оказалось среди относящихся к Морской академии документов, неясно. Во всяком случае, оно показывает, как тесно были переплетены авантюра и шпионаж: если Сент-Илер и не был русским агентом (в чем его, напомним, подозревали летом 1720 г. шведы), то вполне мог им быть или близко соприкасался с такими агентами и их кураторами. Именно на конец 1710-х приходится всплеск русской разведывательной активности в Швеции: на фоне Аландского, а затем Ништадского конгрессов Петр пытается оценить настроения в шведском обществе, состояние финансов, армии и флота, способность королевства продолжать войну в целом. Именно в этот период, как показали недавно Я.И. Ларина и А.А. Рогожин и как это видно из цитировавшийся выше переписки кн. Б.И. Куракина, в Швецию направляется целый ряд агентов из числа иностранцев, обычно сомнительного происхождения и статуса; в их число входит и наиболее успешный, вероятно, агент и известный прожектер Генрих Фик. Упоминаемый в письме Любек был одной из узловых точек, через которые проходили коммуникации с этими агентами. Примечательно, что проезжавший через этот город А.И. Румянцев не знал о статусе агента: еще одно напоминание о децентрализованности разведывательной сети, о том, что Сент-Илер или любое другое лицо мог быть шпионом, оставаясь в глазах большинства окружающих авантюристом — мошенником или просто предателем. И так или иначе, даже если
Сент-Илер и не был агентом, то его переписка со Шлейницем из Стокгольма вполне вписывается в роль «корреспондента».
Вместе с тем неотъемлемой чертой этого мира шпионских интриг и тайной переписки была, конечно, и ненадежность получаемой информации, обилие слухов и догадок, когда все подозревали всех, а любой приезжий мог оказаться и шпионом, и самозванцем, и тайным дипломатическим агентом. «Курьер английский, который под лицом купеческим здесь паспорт к послу английскому в Константинополе и инструкцию пред некоторым временем провез, по которой он турков на войну против Его царского величества и кесаря подводил, в поворот свой в купеческом же лице на венгерской границе арестован», — доносил из Вены Людвиг Ланчинский: в отнятых у тайного курьера депешах оказались «много злостных ков»{243}. Вскоре, правда, он должен был признать, что узнал обо всем этом лишь по «в публике бывавшему разглашению», «но после того оказалось, что у него никаких депеш не отнято»: курьера лишь подержали под арестом за получение паспорта обманом и отпустили{244}. «Ежели то правда, не могу обнадежить, понеже сии новины весьма противны тем, как я с прошлых почт доносил <...> сии новины есть противны одна другой находятся», — оговаривается кн. Б.И. Куракин по поводу одного из своих донесений{245}. Чем эксклюзивнее информация, тем сложнее ее проверить: «Я от своего корреспондента о нижепоследующих новинах из Англии, ни [нидерландские Генеральные] статы от своего министра, ни другие кто из знатных получили, но едина персона сообщила мне вечер ту ведомость», — пишет он по поводу известий о содержании последнего письма английского короля к шведскому{246}. Из этого письма мы еще раз видим и весь набор доступных князю источников: это его личные «коррешпонденты»; новости, получаемые голландским правительством, к которым он имеет доступ; другие «знатные» вельможи в Гааге, имеющие свои каналы получения информации из-за рубежа.
Наконец, дипломаты не только собирают информацию, но и вполне целенаправленно манипулируют ею. Не секрет, что уже в этот период российские послы активно стремятся влиять на европейскую прессу— опровергают неблагоприятные для России публикации, инициируют «правильное» освещение российской политики. 5/16 апреля 1720 г., например, Куракин отчитывается о мерах, принятых им в связи с сообщениями в газетах, будто бы российские представители предложили цесарю медиацию в мирных переговорах между Россией и Швецией: опровержение уже «отдано в газеты напечатать»{247}. В других случаях реакция могла быть и более жесткой: несколько месяцев спустя тот же Куракин докладывает, что ему удалось добиться от местных властей запрета на профессию для неугодного России издателя — «на роттердамского газетера сатисфакция учинена, и оному заказано вовсе печатать газеты»{248}. Дипломаты могли, разумеется, и вполне сознательно создавать фальшивые сообщения, для того чтобы ввести в заблуждение контрагентов или скрыть свои источники. Так, получив сообщение от своего корреспондента, «[с]ведущего» человека, кн. В.Л. Долгоруков изложил эту информацию в фальшивом письме и с ним отправился к Дюбуа: «Чтоб он не помнил на того, кто то сказал, написал я письмо цифрами, которого здесь копия вложена, якобы то письмо писано ко мне из Лондона, и то письмо показал ему»{249}.
Более того, в ряде случаев единственным источником информации для правительства оказывались прямо доносы или, скажем аккуратнее, сообщения доброхотов, которые составлялись такими же авантюристами и искателями приключений, как сам Сент-Илер (разумеется, именно из их числа и рекрутировалась большая часть агентов вообще). Тексты эти — и в частности, большинство доступных нам описаний, обличающих и разоблачающих авантюристов, — были составлены в контексте жесткой политической или придворной конкуренции и должны восприниматься именно как таковые. Именно это объясняет, до некоторой степени, почему, с одной стороны, авантюристы зачастую могли быть маркированы как таковые уже в описаниях современников, а с другой, они продолжали действовать как ни в чем не бывало, не вызывая однозначного отторжения современников.
