Французские повести - [41]

Накануне отъезда я получил письмо от мамы. Она приглашала нас, поскольку выходить на работу мне надо было только через неделю, погостить несколько дней в Бретани, где наши проводили летний отпуск. Когда я сказал об этом Веронике, она тут же согласилась, причем с неподдельной радостью. Меня это, по правде говоря, даже несколько удивило, я уже знал, что она ровным счетом ничего не испытывает к моим старикам. Но, видимо, Вероника все же предпочитала продлить каникулы хоть так, чем вернуться в Париж к своим собственным родителям, у которых нам предстояло жить, пока мы не найдем квартиру. «Но имей в виду, — сказал я ей, — нам придется поселиться с ними в одном доме, в той вилле, которую они ежегодно снимают. Там меня всегда ждет комната. И есть мы будем вынуждены почти всегда вместе с ними». Она ответила, что понимает это, но ничего против не имеет, ведь она «прекрасно относится» к моим родителям; эта явная неправда была продиктована то ли желанием быть мне приятной, то ли леностью ума или безразличием. Собственно говоря, она никак к ним не относилась, не любила их и не ненавидела. В худшем случае она их считала невыносимо скучными, в лучшем она их не замечала.

Общение Вероники с моими родителями проходило сравнительно благополучно, главным образом из-за редкостной благожелательности моих, слепо верных кодексу семейной морали, по которому сноха есть особа священная и ее надлежит любить и лелеять больше, нежели своих собственных детей. Мой отец вел себя с ней как галантный кавалер, а мама была готова обслуживать ее и баловать так, как до сих пор обслуживала и баловала мужа, сына и дочь. Вероника приняла такую систему отношений как должное, никогда ничем не выказывая ни удовольствия, ни благодарности. Поначалу мне тоже казалось вполне естественным, что мои отец и мать окружают ее исключительным вниманием и заботой. Иное отношение к ней меня бы удивило и обидело. В дальнейшем, однако, моя позиция в этом вопросе несколько изменилась.

Что касается ее родителей, то не берусь утверждать, что мы очень благоволили друг к другу. Как я уже говорил, не о таком зяте они мечтали, и они ненароком давали мне понять, что я должен буду горы свернуть, прежде чем окажусь достойным их родства. Признаюсь, правда, что я не облегчал им задачи. Они не знали, с какого бока ко мне подойти. Я, видно, был самым большим разочарованием в их жизни. Выйди их дочь замуж за хиппи, пилюля не оказалась бы более горькой. Наоборот, в таком случае у них оставалась бы надежда; ведь хиппи — это часто дети из хороших семей, которые год или два придуриваются, будто им плевать на материальные блага, чтобы раз и навсегда внести в свою жизнь элемент духовности. Хиппи — это принц в лохмотьях бродяги, этакая пастораль шестидесятых годов. Вы думаете, что выходите замуж за нищего философа, и — о чудо! — вдруг оказывается, что он сын профессора Гетеборгского университета или крупного фабриканта из Лилля. Мои же шансы на такую феерическую метаморфозу равнялись нулю. Я был всего лишь молодым инженером, занимающим пока вполне скромную должность. Отец мой тоже был «скромным служащим». Мы все, и я, и мои домашние, были безнадежно скромными. Тяжелый удар для таких просвещенных буржуа, как родители Вероники. Уж лучше бы мне быть рабочим высокой квалификации либо негром с университетским дипломом.

Вернувшись из Венеции, мы остановились у них на одну ночь, чтобы наутро уехать в Брест. Отец Вероники — ветеринар. Но — заметьте — ветеринар в высокопоставленных кругах. Он пользует собачек и кошечек 17-го района, но, конечно, не всего (в 17-м районе живут не только сливки общества, но и люди без гроша за душой). Он посещает лишь респектабельные дома. Он никогда не путешествует, но считает себя великим знатоком европейского искусства. Свою осведомленность он черпает в художественных журналах. Он питает к этому повышенный интерес, это его «хобби», как говорит Вероника. «Папа знает барокко, как никто, это его хобби…» В тот вечер за столом он подверг меня небольшому экзамену, предложил мне своего рода тест в области эстетики. Что меня больше всего восхитило в Венеции? (Сам он там никогда не был.) Я уже достаточно хорошо раскусил этого господина и понимал, что не следует наивно отвечать: площадь Святого Марка, или Ка д'Оро,[20] или картины Карпаччо, а надо называть нечто менее популярное, нечто изысканное, доступное лишь знатокам и искушенным ценителям. Я попытался было вспомнить имя какого-нибудь малоизвестного художника и вдруг отважился на полный блеф. Я изобразил на лице улыбку посвященного — меня, мол, на мякине не проведешь — и многозначительно произнес:

— Само собой разумеется, «Разносчик вафель».

— «Разносчик вафель»? — переспросил растерявшийся ветеринар.

— Ну да, разумеется, та небольшая вещица Антонио Джелати, что висит в Академии. Барокко. Мастер, правда, не из первого десятка, но бесподобен. Быть не может, чтобы вы не знали этого шедевра. Помнишь, Вероника, я тебе рассказывал его историю?

Вероника никак не могла вспомнить, да оно и понятно, но то ли по легкомыслию, то ли по безразличию, то ли из желания показать, что она видела все, что можно увидеть в Венеции, она в конце концов подтвердила, что прекрасно помнит эту вещь. (В дальнейшем я много раз ловил ее на таком мелком вранье, обычно вызванном желанием казаться во всем хорошо осведомленной.) После мучительной паузы звериный доктор с облегчением покачал головой, всем своим видом показав, что наконец-то вспомнил и Антонио Джелати, и его шедевр. Вот они какие в этой семье: дотошные, искренние, никогда не занимаются дешевым очковтирательством. (А я еле сдерживал смех, вспоминая физиономию сеньора Антонио, мороженщика с пляжа, у которого мы покупали «джелати», когда вылезали из моря.) Отец Вероники минуты на две-три лишился дара речи. Я наслаждался легкой победой над несчастным, но он, не в силах стерпеть, чтобы такой жалкий зятек, как я, уличил его в недостатке эрудиции, метнул в меня взгляд инквизитора и рявкнул: