Французские повести - [40]

Я заметил также, что она всегда как бы играет роль. Я хочу сказать, что она все время что-то изображает то ли для себя самой, то ли для других (а скорее всего и то и другое вместе). Даже когда мы бывали только вдвоем. А в Венеции мы все время бывали только вдвоем. Например, вечером того самого дня произошли два незначительных эпизода. Сперва в ресторане, а потом в баре «Гарри». Мне показалось, что она ведет себя неестественно, разыгрывает какой-то спектакль, а может быть, просто привлекает к себе внимание. Помнится, я даже отметил это. Я сказал, что наш обед напоминает мне кадр из какого-то кинофильма. Она смутилась. Я попал в точку: она и в самом деле словно видела себя на экране. А позже, в баре «Гарри», она оживленно болтала, смеялась и все прочее — для публики. Это было очевидно. А публика состояла из троих сутенеров. Для них, для этих подонков, она изображала прелестную иностранку, этакую ультрасовременную диву, завсегдатая космополитических баров. «Ладно! — сказал я себе. — Она как ребенок, это все издержки возраста, а может быть, и социального происхождения. Это пройдет». И еще: «Она кокетка. Были бы зрители, а кто, ей безразлично. Это, должно быть, лежит в самой природе вечно женственного». Но все же у меня стало тревожно на душе, я как-то растерялся. Почему она играет, даже когда нет публики? Я мучительно топтался вокруг да около истины, которую сумел сформулировать лишь много времени спустя: она играла, чтобы обмануть себя, чтобы заглушить свое разочарование, чтобы развеять скуку.

Разочарование оттого, что все оказалось совсем не так, как она надеялась или мечтала. Это я учуял сразу, не успели мы переступить порог пансиона возле La Salute. Один мой приятель порекомендовал мне этот пансион. Слишком бурный восторг Вероники по поводу «живописности», «очарования», «романтичности» пансиона «Рафаэли» наверняка встревожил бы меня, если б я не хотел так же горячо, как она, уверить себя, что все к лучшему в нашем самом удачном из всех возможных свадебном путешествии. До чего же легко себя обманываешь! По правде говоря, когда Вероника, войдя в наш номер, вдруг словно окаменела, прежде чем с новой силой начать восторгаться и восхищаться, на меня на какой-то миг снизошло прозренье… Но справедливость требует признать, что все обстояло не так уж плохо, даже наоборот. Счастье физической близости снимало все проблемы Когда спускалась ночь, тени дня отступали, теряли реальность.

А тени были, были бесспорно. Например, вот такая… Во время нашей короткой помолвки мне казалось, что Вероника тонко чувствует искусство. Мне это нравилось. Но в Венеции я очень скоро обнаружил, что ее художественное восприятие, наоборот, крайне поверхностно: дань приличию, а не настоятельная внутренняя потребность, не склонность, не радость. Интерес к живописи — признак хорошего воспитания, показатель того, что ты принадлежишь к определенному классу, некое обязательное требование своей социальной или возрастной группы, точно так же, как посещение концертов «Музыкальной молодежи», киноклуба при Синематеке или любой премьеры ТНП, где должно аплодировать до изнеможения… Так подобает вести себя молодому просвещенному французу образца шестидесятых годов. Мне следовало бы сообразить, как обстоят дела, когда Вероника заявила мне, что больше всего ей нравятся ташисты. Не то чтобы эти ее любимые ташисты были дурны (да я и не мог этого толком оценить), а просто слова ее звучали фальшиво. Типичная подделка. В самом деле, стоя перед картиной, скульптурой или архитектурным памятником, к которым либо мода, либо реклама не привлекла всеобщего внимания, Вероника ничего не испытывала, ей просто нечего было сказать. В Венеции в музеях и церквах она была не только на редкость нелюбопытна, но даже высокомерна. Она оживлялась лишь перед полотнами Джорджоне — должно быть, потому, что в тот год он пользовался особым вниманием критиков и искусствоведов: его заново «открыли», и журналы посвящали ему пространные статьи. Вероника нашла, что «Буря на море» «абсолютно потрясающая»… Если бы не тщеславие, не желание блистать, не боязнь показаться отсталой, картины наводили бы на нее только скуку. Накануне нашего первого посещения музея я сел за путеводитель; мне хотелось загодя запастись нужными сведениями, чтобы предельно облегчить Веронике задачу постижения искусства и преподнести ей, если так можно выразиться, культуру «на блюдечке», в готовом для употребления виде. Но эта пища не пришлась ей по вкусу. У нее не было аппетита к таким вещам. И я махнул рукой… Сам я стал разбираться в искусстве сравнительно недавно и, конечно, знал еще только азы. Видимо, склонность к этому у меня есть, но вкус мой пробудили и кое-как сформировали двое друзей-иностранцев, с которыми мне посчастливилось познакомиться позапрошлым летом. Встреча с этими людьми, двумя американцами, матерью и сыном, буквально ошеломила меня. Я им бесконечно обязан. Они раскрыли мне глаза на… я не хочу быть высокопарным, но как же это сказать иначе… на красоту мира. Они были настоящими знатоками живописи, и поэтому я тоже попытался как-то разобраться в этих вещах. Приехать в Венецию с ними или даже одному было бы сказкой. Присутствие Вероники разрушало волшебство. Она вяло плелась от картины к картине, томясь скукой, и через пять минут уже изнемогала от усталости. Ничто так не удручает, как одиночество вдвоем, да еще там, где полным-полно чудес, где надо быть счастливым именно вместе, вдохновляя друг друга… Казалось, я тащу за собой гирю. В мрачном молчании брели мы из зала в зал. Жизнь возвращалась к Веронике, только когда мы выходили на улицу, — на Большом канале или на площади Святого Марка, на террасе кафе или на пляже.