Французские повести - [157]

— По крайней мере ты не грустишь?

Будь покойна, я отсчитал свои капли и проглотил таблетки. Грусть схожа с гриппом: надо побольше пить. «Постарайтесь пропотеть», — советуют врачи. Какой скромный совет… Старайтесь потеть, старайтесь уснуть, старайтесь больше об этом не думать. Старайтесь наперекор всему… Что бы ни было — старайтесь.

Я живу окутанный нежностью Женевьевы.

Сегодня вечером мы поднимаемся по лестнице, точно два крестоносца, возвратившиеся из похода на Восток. Я так устал. Пошатываюсь, цепляюсь за перила.

— Беттина слишком быстро уехала, — говорит Женевьева, — мы немножко растерялись…

И продолжает:

— Если не пишется, отложи это пока, возьмись за что-нибудь другое. В общей работе никогда не бываешь последним…

Еще ступенька, другая. На площадке — синее кресло.

— Жизнь хороша, ведь правда? Она стоит того, чтоб держаться за нее обеими руками? Стоит того, чтобы взять ее приступом?

Женевьева играет со мною во все игры. Вот я сижу в синем кресле на площадке лестницы, на полпути меж днем и ночью, меж податливостью укрощенных слов и дурными снами, в которых кишат скорпионы, — сижу и спрашиваю, правда ли, как по-твоему, ведь жизнь?.. И Женевьева терпеливо садится подле меня на ступеньку.

— Жизнь?..

И пресерьезно излагает мне свою философию, и посмеивается над собой, и подзадоривает меня.

— Может, доживем свои дни в Лоссане? Станем этакими чудаками на чисто английский манер, притчей во языцех для всех окрестных деревень. Ты будешь бриться раз в неделю, не чаще. Потомство Польки окружит нас нежностью и запахами. Ставни гостиной быстро зарастут диким виноградом. И может быть, если ты получше поищешь, ты обретешь бога? Если только в конце концов мы не продадим этот старый дом — почему бы и нет? А можно сдать его внаем — Фромажо торжественно введет к нам какого-нибудь американского гения, насквозь пропитанного неразбавленным виски, — ему и сдадим, почем знать…

Глаза у Женевьевы совсем такие, как в то сентябрьское утро на Площади часов, когда она видела, что я сел на мель, что, как я ни храбрюсь и ни улыбаюсь, корабль затянуло илом. И едва она, забрав детей, умчится прочь, корабль повалится набок, дожидаясь ветра и прилива. В этот вечер на площадке лестницы в Лоссане я терплю бедствие совсем как тогда, на тротуаре Авиньона. И в эту ночь я потащусь за мечтами, как в тот день тащился за девицами на улицах, без веры, без сил, пьяный от снотворного, как в тот день пьян был печалью, от которой мне уже никогда не очнуться.

— Пойдем! Пора спать…

Так говорит крестоносец старому товарищу. Вместе они одолели неверных, изгнали крыс, истребили ядовитых соглядатаев, покончили с целой армией бутылок; вызвали улыбки на лицах хороших людей; благословили небеса, когда их дети, порожденные их плотью и нежностью, удостоили отозваться на их заискиванья; общими силами подавили в себе приступы злобы, досады, неуемной тревоги; встретили лицом к лицу безымянные недуги, что заносит ветром и в эти края; вместе заново отстраивали, сажали, возделывали землю; да, они возвращаются из похода, но они не завоевали империю и нигде не водрузили крест. Завоеван один только старый дом. Да и то этому бастиону со всех сторон грозят опасности, эти хрупкие владения еще придется защищать от вражеских набегов. Покинем же просторное синее кресло. Поднимайся. Пора спать. День был долог, но осталось дотянуть всего лишь десять минут. Через десять минут мы погасим лампу и скользнем наконец в ночную белизну. Итак, это все? Все ли сказано? Всегда спрашиваешь себя, как закончится рассказ. Ответ очень прост: как день, как жизнь. Все это длится, длится, и нет никакой причины, отчего бы это кончилось. Возможностям нет числа, случаев великое множество — не так ли? Но где-то подстерегает молчание. И вмешивается. Как странно: вдруг, на повороте фразы, повесть уходит в пустоту страницы и теряется в ней — говорят, так порой теряются ручьи в песках пустыни.