Французские повести - [12]

Так вот они и жили, они и их друзья, в симпатичных загроможденных квартирках, разнообразя жизнь похождениями, киноувлечениями, братскими пирушками, чудесными мечтами. Они не были несчастливы. Они радовались жизни, правда, радость эта была мимолетная, недолговечная. По вечерам, отобедав, они иногда подолгу засиживались за столом, попивая вино, щелкая орехи, покуривая. В иную ночь они не могли уснуть и, прислонясь к подушкам, полусидя, поставив между собой на кровать пепельницу, болтали до утра. Иногда они часами бродили по улицам, разговаривали и разглядывали себя в зеркальных витринах. Тогда им казалось, что все вокруг замечательно: они шли, свободно размахивая руками, двигались непринужденно, время, казалось, было не властно над ними. И этого мгновения им было вполне достаточно; вот они здесь, на улице: пусть холодно, пусть дует ветер, они тепло одеты и не торопясь шагают, направляясь на склоне дня к друзьям, радуясь каждому движению — закуривают ли сигарету, покупают ли пакетик жареных каштанов, пробираются ли сквозь привокзальную сутолоку, — все эти преходящие удовольствия казались им зримым символом нескончаемого счастья.

Летом они иногда бродили ночь напролет по незнакомым кварталам. Высоко на небе стояла полная луна, бросая на все затуманенный свет. Пустынные широкие улицы, в тишине которых синхронно и гулко отдавались их шаги, уходили в неведомую даль. Мимо почти беззвучно скользили редкие такси. Тогда они воображали себя владыками вселенной. Их охватывало непонятное возбуждение, словно в них просыпались какие-то тайные силы. Взявшись за руки, они бросались бежать, или играли в догонялки, или прыгали на одной ножке, распевая во весь голос арии из «Cosi fan tutte»[5] или «Мессы си минор»[6].

Устав, они заходили в какой-нибудь ресторанчик, почти благоговейно воспринимая его дружественное тепло, стук ножей и вилок, позвякивание стаканов, приглушенные голоса, многообещающую белизну скатертей. Они тщательно выбирали вино, медленно разворачивали салфетки и, блаженствуя в этом тепле, затягивались сигаретой, которую, едва раскурив, гасили, как только подавали закуски, они думали, что вся их жизнь будет бесконечной чередой таких вот неизъяснимых мгновений, и они всегда будут счастливы, потому что заслуживают счастья, умеют его беречь, ибо оно в них самих. Сидя друг против друга, они сейчас утолят голод, и все эти вещи: белая скатерть грубого полотна, синяя пачка сигарет «Житан», фаянсовые тарелки, чересчур массивные приборы, бокалы на ножках, плетеная корзинка со свежим хлебом — составляют вечно обновляющееся обрамление утех чревоугодия, находящихся на грани пресыщения: ощущение, противоположное и в го же время совпадающее с тем, которое дает скорость, а именно состояние необыкновенной наполненности и необыкновенной удовлетворенности. Во всем, начиная с этого накрытого стола, они ощущали необычайную гармонию: они жили заодно со всем миром, чувствовали себя в нем легко и свободно и ничего не боялись.

Возможно, они несколько лучше других умели предугадывать или даже создавать благоприятные мгновения. Их слух, осязание, обоняние были всегда начеку, подстерегая счастливые мгновения, которые подчас обнаруживаются благодаря сущим пустякам. Но в момент полного душевного покоя, когда, казалось, ничто не могло нарушить состояние счастливой гармонии, в которой они пребывали, радость их была так силона, что это лишь подчеркивало ее преходящесть и недолговечность. Достаточно было ничтожного повода, чтобы все рухнуло: малейшая фальшивая нота, просто минута неуверенности, какая-нибудь грубость — и их счастье ускользало, оно оборачивалось тем, чем всегда и было на самом деле — неким подобием договора, чем-то купленным, хрупким и жалким, просто минутной передышкой, после которой их жестоко отбросят назад к тому, что было самым опасным, самым непрочным в их жизни, во всей их судьбе.

Беда в том, что надобность в опросах не вечна. Настанет день, когда Жером и Сильвия должны будут сделать выбор: остаться на временной службе, вечно опасаясь безработицы, или закрепиться в каком-нибудь агентстве, поступить туда на штатную службу. А может, и вообще переменить профессию, найти другую халтуру, но это не решило бы окончательно проблемы. Ведь если служащим, еще не достигшим тридцати лет, предоставляют некоторую независимость, возможность работать на собственный риск и даже поощряют некоторые их вольности, молодую изобретательность, склонность к экспериментам — словом, то, что иногда называют поливалентностыо, то от сотрудников, перешедших этот роковой рубеж (а черту подводят именно в этом возрасте), требуют, как это ни парадоксально, положительности, которая служит гарантией пунктуальности, здравомыслия, надежности, дисциплинированности. В области рекламы предприниматели не отказываются брать на работу тридцатипятилетних служащих, но не решаются оказать доверие тем, кто в тридцать лет еще никак не «закрепился». Держать тридцатилетних на временной работе тоже не хотят. Неустроенность не внушает доверия — в тридцать лет надо уже куда-то пристроиться, в противном случае ты — никто. А человека нельзя считать устроенным, если он еще не нашел своего места в жизни, не вырыл себе норы, никуда не прибился, не имеет собственных ключей, конторы и хотя бы самой малюсенькой вывески.