Французская сюита - [127]

А зачем? Каков он — выясняют шпионы, ей было бы стыдно, если бы она заинтересовалась им. Впрочем, она теперь достаточно хорошо знала немцев, чтобы не сомневаться: сражаться они будут в любом случае! Между молодым человеком, которого я вижу здесь сегодня, и завтрашним воином — пропасть, думала она. Всем известно, что человек сложен, неоднозначен, многослоен, непредсказуем, но нужна война или другое столь же могучее потрясение, чтобы все это стало очевидным. Театр войны — самый страшный и самый неотразимый; страшный — потому что подлинный; нельзя говорить, что знаешь море, если не пережил на нем бурю и штиль. Только человек, проживший войну, может сказать, что знает людей — мужчин и женщин. И самого себя тоже. Разве могла она предположить, что сможет сказать Бруно так естественно, так непринужденно и даже с оттенком искренности:

— Я пришла попросить вас о величайшем одолжении.

— Чем могу быть вам полезен, мадам?

— Не могли бы вы отрекомендовать меня кому-нибудь в комендатуре, кто мог бы срочно дать мне пропуск и талоны на бензин. Мне нужно отвезти в Париж… — Она подумала: «Если я скажу ему о больном арендаторе, он будет удивлен: хорошие больницы есть и по соседству, например в Крезо, Парэ, Отюне. — …одного из моих фермеров. Его дочь там работает, она опасно заболела и попросила приехать отца. Если ехать поездом, бедняга потеряет очень много времени, а сейчас самый разгар работ. Но если я получу пропуск, мы можем уложиться в один день.

— Вам не нужно обращаться в комендатуру, мадам Анжелье, — живо откликнулся маленький офицер, который робко поглядывал на нее, не скрывая восхищения. — Я обладаю всеми полномочиями, чтобы дать вам пропуск, который вам хотелось бы получить. Когда бы вы хотели уехать?

— Завтра.

— Завтра? Тем лучше, — негромко выговорил Бруно. — Стало быть, вы застанете наш отъезд.

— На какой час он назначен?

— На одиннадцать. Мы передвигаемся ночью по причине бомбардировок. Тщетная предосторожность: ночи лунные и видно, как днем. Но традиция — главное для военной машины.

— Я оставляю вас, господа, — произнесла Люсиль, получив два листка бумаги от немца, на которых он написал разрешение жить и остаться на свободе одному французу. Люсиль спокойно сложила их и сунула за корсаж, ни единым движением не выдав волнения. — Я непременно приду вас проводить.

Бруно умоляюще смотрел на нее, и она поняла, о чем он ее просит.

— Надеюсь, вы придете проститься со мной, господин лейтенант? Я сейчас ухожу, но к шести часам буду уже дома.

Молодые люди встали и, прощаясь, щелкнули каблуками и склонили головы. Поначалу ей казалась комичной устарелая и несколько нарочитая вежливость солдат Рейха, но сейчас она подумала, что ей будет не хватать легонького позванивания шпор, целования рук и того восхищения, которое невольно сияло в обращенных на нее взглядах этих солдат, лишенных семьи и женского общества (кроме самого низкопробного). В их почтительности таилась меланхолическая нежность, словно благодаря ей, Люсиль, на них вновь повеяло былой мирной жизнью, в которой приветливость, хорошее воспитание и любезность по отношению к женщинам были столь же неотъемлемыми качествами, как неотъемлемы были неумеренная выпивка или захват с бою вражеских позиций для жизни военной. В их отношении к себе Люсиль чувствовала ностальгическую благодарность, и она ее трогала. Шести часов она ждала с тоской и волнением. Что он скажет ей? Как они расстанутся? Между ними возник целый мир неизъяснимых оттенков, нюансов, хрупких, словно драгоценный хрусталь, и одного слова достаточно, чтобы он разлетелся вдребезги. Бруно тоже, без сомнения, чувствовал это, потому что не длил прощанья. Он снял фуражку (последнее воспоминание о штатской жизни, с горькой нежностью подумала она) и взял обе руки Люсиль в свои. Прежде чем поцеловать их, он прижался к ним щекой, ласково и властно, — в знак чего? Как к долгожданному трофею? Или накладывая печать щемящего воспоминанья?.

— Прощайте, — сказал он. — Я не забуду вас никогда.

Она не ответила. Подняв на нее взгляд, он увидел, что глаза ее полны слез. И отвел свои.

— Я хочу дать вам адрес, — проговорил он через секунду, — одного из моих дядей, он тоже фон Фальк, как я, брат моего отца. Он сделал блестящую карьеру, и в Париже он при…. — Бруно произнес очень длинное немецкое имя. — До конца войны он комендант Парижского округа, что-то вроде вице-короля, и во всем полагается на моего дядю. Я говорил о вас дяде и просил его, если у вас будут затруднения — мы на войне, и Бог знает, что может с нами случиться, — помочь вам в меру своих возможностей.

— Вы очень добры, Бруно, — едва слышно ответила она.

В эту секунду ей не было стыдно за свою любовь к нему, потому что желание умерло, и она чувствовала только жалость и материнскую нежность. Она сделала усилие и улыбнулась:

— Как мать-китаянка, которая, отправляя сына на войну, попросила его соблюдать осторожность, «потому что война — вещь опасная», я прошу вас, в память обо мне, постараться остаться в живых.

— Потому что моя жизнь вам дорога?

— Да, потому что мне ваша жизнь дорога.

Он ласково сжал ее руки. Она проводила его до крыльца. Там уже стоял его денщик и держал на поводу лошадь. Несмотря на поздний час, город не спал. Всем хотелось посмотреть на уход немцев. В эти последние минуты некое подобие печали и простого человеческого тепла объединило уходящих и остающихся, победителей и побежденных, все они — и толстяк Эрвальд с могучими ляжками, который так аппетитно пил пиво и был таким славным крепышом, и коротышка Вилли, веселый ловкач, который выучился петь французские песни (говорят, до войны он работал клоуном в цирке), и бедняга Иоганн, который во время бомбардировки потерял всю свою семью («Кроме тещи, потому что мне никогда не везло», — прибавлял он с грустью), — все они шли навстречу огню, пулям и смерти. Сколько их поляжет на русских равнинах? Как бы быстро и счастливо ни закончилась война, сколько несчастных не увидят ее благословенного конца, не встретят день всеобщего возвращения к жизни. Ночь между тем была чудная, светила луна, ни ветерка, ни облачка. Расцвели липы, и настало время собирать липовый цвет. Мужчины, мальчишки забирались на деревья и обстригали цветущие ветки, женщины и девчонки подбирали их внизу, обрывали цветы, и потом они сохли по амбарам, чтобы зимой превратиться в душистый травяной чай. Медовый аромат витал в воздухе, и все вокруг было так мирно, так хорошо. Дети играли в догонялки, добирались по ступенькам до старого придорожного креста с распятием и оттуда смотрели на дорогу.