Французская сюита - [105]

Огромное облако закрыло чуть не половину неба: цветы, свежие, сияющие краски лужайки потускнели. Дама срывала лиловые цветки клевера и крошила их.

— Это невозможно, — говорила она, и в ее голосе дрожали слезы.

«Что невозможно?» — задумалась девочка.

— Думала и я… признаюсь, нет, не о любви… но мне хотелось бы иметь друга — такого, как вы… У меня никогда не было друга. У меня никого нет. Но это невозможно.

— Из-за окружающих вас людей? — спросил офицер с презрительным видом.

Но она посмотрела на него с не меньшим высокомерием:

— Люди? Если перед собой мне не в чем себя винить… Нет, не в них дело. Между нами не может ничего быть.

— Между нами уже есть много того, что останется навсегда: наш дождливый день, пианино, это утро, наши прогулки по лесу…

— Я не должна была…

— Но все это было, сожалеть поздно… Вы ничего не в силах поделать. Все это было.

Малышка уткнулась лицом в сложенные руки, голоса отдалились и превратились в глухой шум, похожий на гуденье пчел. Большое серое облако и томительный солнечный зной предвещали дождь. А если хлынет дождь, что будут делать офицер и дама? Вот смешно будет смотреть, как они побегут под ливнем — она в соломенной шляпке, а он в красивой зеленой фуражке. Но они и в саду могут спрятаться. Если бы они пошли с ней, она бы им показала грабовую аллею, где бы их никто не увидел. «Вот и полдень, — заметила она, услышав, как прозвонил колокол. — А они пойдут завтракать? Интересно, что едят богатые? Творог, как мы? Хлеб? Картошку? Конфеты? А если я попрошу у них конфет?» Она уже подобралась к ним и собралась подергать даму за руку и попросить у нее конфетку — что ни говори, а малышка Роза была не робкого десятка, — но увидела, как оба они вскочили и стояли чуть ли не дрожа. Да, и господин, и дама дрожали, словно, сидя с полным ртом ягод на вишне в школьном дворе, услышали голос учительницы: «Роза! Воришка! Слезай немедленно!» Но увидела она вовсе не учительницу, а солдата, стоявшего по стойке «смирно», который что-то очень быстро тараторил на своем непонятном языке; слова у него во рту перекатывались, будто в журчащем ручье камешки.

Офицер отстранился от дамы, а та стояла очень бледная и расстроенная.

— Что там? Что он говорит? — спросила дама.

Офицер, похоже, был в не меньшем смятении, чем дама, слушал и не понимал, что ему говорят, но потом лицо его осветилось улыбкой.

— Говорит, что разыскали все… Вот только челюсть старого господина сломалась, потому что с ней играли ребятишки: они хотели вставить ее бульдогу, который стоит в гостиной.

И офицер, и дама мало-помалу пришли в себя и вернулись с облаков на землю. Они огляделись и на этот раз увидели малышку Розу. Офицер потянул ее за ухо:

— Что вы там натворили, плутишки?

Голос у него был глух и безжизнен, зато смех дамы звучал как подавленное рыдание. Таким нервным смехом смеются люди, пережившие смертельную опасность, еще не в силах позабыть о ней. Малышке Розе тоже было не по себе, и она попыталась спастись бегством, но у нее ничего не получилось. «Челюсть… да… конечно… мы хотели, чтобы у бульдога был вид, будто он кусается красивыми белыми зубами…» Но она испугалась, что офицер на нее рассердится (вблизи он оказался очень большим и страшным), и плаксиво забубнила:

— Ничего мы такого не делали… и в глаза не видели вашу челюсть…

Со всех сторон набежали ребятишки. И каждый что-то кричал громко, пронзительно. Дама произнесла умоляюще:

— Нет, не надо ничего говорить! Ничего страшного. Хорошо, что отыскали все остальное.

Час спустя из сада Перренов вылетела стайка малышей в замурзанных фартучках, а за ними следом два солдата — немца выкатили тележку, на которой что только не громоздилось — корзина с чайным сервизом, канапе, одна ножка у которого была сломана, клетка для канарейки, солдаты приняли ее за требуемую владелицами корзину для салата, альбом в рытом бархате и множество всяких других вещей. Процессию замыкали Люсиль и офицер. Они прошли через весь город под пристальными взорами горожанок, и каждая из них отметила, что немец и француженка не сказали друг другу ни слова, что они даже не смотрели друг на друга и оба были очень бледны. Лицо у офицера оставалось непроницаемым, смотрел он холодно. Женщины перешептывались:

— Она, понятное дело, высказала ему все, что думает… Стыд и позор — привести хороший дом в такое состояние. А он пришел в ярость. Немцы, черт побери, не привыкли, чтобы им сопротивлялись. Правильно она сделала, невестка мадам Анжелье. Мужественная оказалась женщина. Мы же не собаки какие-то.

Одна из них, та, что ходила с козой и сказала дамам Анжелье, когда они возвращались после вечерней службы в пасхальное воскресенье: «Нет ничего хуже немцев!», маленькая седенькая старушка с голубыми глазами, шепнула, проходя мимо Люсиль:

— Так им и надо, мадам! Покажите, что вы их не боитесь! Ваш пленный муж будет гордиться вами.

Сказала и заплакала, не потому что и у нее кто-то находился в плену — ни мужа на войне, ни сына у нее никак не могло быть, слишком она была старой, — но наши пристрастия прочнее всех страстей: старушка осталась сентиментальной патриоткой.