Французская революция. Бастилия - [4]

, дороже всех сокровищ мира! Стоит где-нибудь далеко-далеко в горах маленькая церквушка, а вокруг нее покоятся под белыми плитами мертвые, и ждут они своего "блаженного воскресения". О читатель! Никогда я не поверю, будто ты настолько туп, что ни разу за свою жизнь (ну хоть в глухую полночь, когда все сущее погружено во мрак и когда увидишь вдруг в своем воображении такую вот церквушку) ты не обращался к ней и не получил от нее ответа, который нельзя выразить словами, который проникает в тайное тайных души твоей. Какую же силу дает она человеку, когда он опирается на нее! Не боится он тогда ни беспредельности, ни потока вечности; мужественно глядит он в глаза богу и людям, и неведомая, бескрайняя Вселенная становится знакомым городом или домом, в котором он живет. Вот какую силу дает Вера, вот как много заключено в одном искренне сказанном слове: Верую. И неудивительно, что люди прославляли свою Веру, воздвигали в честь нее величественные храмы, создавали глубоко чтимые иерархии и отдавали ей десятую часть своего имущества. Ради нее стоило жить, за нее можно было умереть.

Отнюдь не тривиальным был и тот момент, когда дикари, потрясая оружием, подняли над собой человека, сидящего на сделанном из щитов троне, и под звон оружия и стук сердец торжественно поклялись: "Будь же отныне сильнейшим среди нас!" Этот акт выбора сильнейшего (как бы его ни называли: король, Kon-ning, Can-ning, т. е. человек, который может) был глубоко символичен, велико было его значение для судеб всего мира. Это был символ руководства, которому можно довериться и с любовью повиноваться. Собственно говоря, это была самая первая потребность человека, хотя, быть может, он этого и не сознавал. Весьма возможно, что символ стали называть священным, поскольку нерушимая святость ведь и состоит в глубоком уважении к тому, что лучше нас. В свою очередь акт выбора сильнейшего повлек за собой так называемое божественное право; разумеется, тут многое зависело от самого сильного (не важно, избранного или нет), от его личных качеств. И вот в обстановке смут и неслыханных беспорядков (именно так все новое и появляется) возникла и росла королевская власть. Поддерживаемая верными людьми, действуя где силой, а где убеждением, так, как подсказывала жизнь, она стала наконец фактом мирового значения, одним из главных факторов современности. Потому-то так характерен ответ Людовика XIV[28] подавшему жалобу чиновнику: "L'Etat c'est moi" (Государство? Я и есть государство)[29], после которого ничего не оставалось, как потупить взор и замолчать. То случай, то явная преднамеренность вспомним хотя бы королей вроде Людовика XI[30], носившего на шляпе отлитую из свинца фигурку богородицы и спокойно смотревшего на распятых на колесе, замурованных заживо; вспомним людей, поедавших от голода друг друга; вспомним и таких королей, как Генрих IV[31], обещавших, что наступит счастливая и зажиточная жизнь, "когда каждый крестьянин будет есть суп из курицы", - вообще все, что так богато произрастает на этой богатейшей почве (на почве добра и зла, конечно), все вносило свою лепту, помогало развитию и усилению королевской власти. Но вот что самое потрясающее! Не правда ли, когда мы видим, как катится и растет эта огромная масса зла, нам невольно приходит мысль, что где-то внутри этой массы, запертая в ней, как в темнице, обязательно есть крупица добра, стремящаяся высвободиться и победить.

Как такого рода идеалы осуществляются, как они каким-то чудесным образом появляются в этом вечно флюктуирующем хаосе действительности - в том-то и состоит мировая история, этому она и учит нас, если она вообще чему-нибудь учит. Посмотрите, как, возникнув, эти идеалы начинают бурно развиваться, достигнув зрелости, распускаются пышным цветом и (пора цветения кратка) быстро приходят в упадок - сохнут, увядают и превращаются в прах! Так приходится целый век ждать, когда кактус распустится и, покрасовавшись всего несколько часов, опадет. Точно так же с того дня, когда волосатый Хлодвиг[32] на глазах всего своего войска, собравшегося на Марсовых полях, размахнувшись, рассек секирой голову другому волосатому франку, злорадно прибавив: "Вот так ты разбил священный сосуд (св. Реми и мой) в Суассоне", до дней Людовика Великого[33], заявившего: "L'Etat c'est moi", прошло тысяча двести лет, и вот в лице следующего за ним Людовика умирает не просто человек - умирает нечто гораздо большее! Точно так же в нашей английской истории эпоха феодализма и католицизма (они были то союзники, то враги) подготовила эпоху Шекспира, после которой пышный цветок католицизма увял.

Но как нам быть с эпохами упадка, когда пора развития и цветения миновала и место исчезнувших преданности и веры заняла лживая фразеология, когда торжества сменили, пышные спектакли, а принцип доверия к власти превратился в тупое равнодушие или же макиавеллизм? Увы! Такие эпохи не представляют для мировой истории интереса, в анналах человечества записи о них будут все короче и короче, пока не будут вычеркнуты совсем, как лживые и ненужные. Какое же несчастье родиться в такую эпоху! Родиться только для того, чтобы на собственном примере узнать, что миром правит не Бог, а ложь и Сатана и что на верху общественной лестницы сидит Верховный Шарлатан! Вы только представьте себе, как безотрадно-мрачно мировоззрение нескольких (двух, иногда трех) живущих в такую эпоху поколений, с их точки зрения живущих, на самом же деле в сущности уничтожающих себя и при этом сознающих, что второй жизни для них не будет.