Французская новелла XX века. 1900–1939 - [210]

Вот так порой от резкого стрекота цикад в степи, окаменевшей под солнцем, точно мертвой, охватывает тебя ощущение холода, одиночества, затерянности во враждебном мире, где назревает что-то страшное. Растянешься на траве под палящим солнцем, лежишь, не двигаясь, насторожившись, и ждешь.

В этой тишине она слышала, как по коридору, вдоль старых обоев в голубую полоску, вдоль грязных крашеных стен пробирается к ней слабый звук, производимый поворотом ключа в замочной скважине входной двери. Слышала, как захлопывается дверь кабинета.

Она не двигалась с места, все так же сжавшись в комочек, выжидая, бездействуя. Казалось, что-нибудь сделать — пойти, например, в ванную помыть руки, отвернуть кран — значило бросить вызов, ринуться очертя голову в пустоту, совершить нечто героическое. Внезапный плеск воды в нависшей тишине был бы равносилен сигналу, призыву, чудовищному соприкосновению с ними — вот так дотронешься острием палочки до медузы и ждешь потом с отвращением, когда она вдруг дрогнет, приподымется и вновь сожмется.

Ее не покидало ощущение, что они там, за стенами, неподвижно застыли, распластались, но готовы дрогнуть, закопошиться.

Она не шевелилась. И все кругом — дом, улица, — казалось, одобряло ее, казалось, видело в этой неподвижности что-то естественное.

Становилось совершенно ясно, — стоило только отворить дверь на лестницу, погруженную в беспощадный, безликий и бесцветный покой, на лестницу, где были начисто стерты следы людей, которые по ней ходили, где не было даже воспоминания о них, стоило только встать у окна в столовой и бросить взгляд на фасады домов, на магазины, на старух и детей, шедших по улице, — становилось совершенно ясно, что нужно возможно дольше ждать, хранить неподвижность, бездействовать, не шевелиться, что подлинный ум, что высшая мудрость проявляется именно в том, чтобы ничего не предпринимать, возможно меньше двигаться, бездействовать.

В самом крайнем случае можно было, стараясь никого не разбудить и не обращая внимания на сумрачную мертвую лестницу, спуститься вниз, смиренно пойти куда глаза глядят, без всякой цели, вдоль тротуаров, вдоль стен, просто чтобы подышать, размять ноги, а потом вернуться домой, сесть на краешек кровати и снова ждать, сжавшись в комочек, недвижно.

Тропизм XI

Перевод Л. Зониной

Она раскусила секрет. Она пронюхала, где таится то, что должно быть для каждого подлинным сокровищем. Она узнала «масштаб ценностей».

Что ей были теперь разговоры о модных шляпках или тканях от Ремона! Она глубоко презирала тупоносую обувь.

Как мокрица, она незаметно проползла к ним и исподтишка выведала «истину истин», как кошка, которая облизывается и жмурит глаза, обнаружив горшочек со сливками.

Теперь она знала. И держалась за свое. Не оторвешь. Она слушала, впитывала, прожорливая, вожделеющая и ожесточенная. Ничто из того, чем обладали они, не должно было от нее ускользнуть: картинные галереи, новые книги, все, до единой… Она была в курсе всего. Она начала с «Анналов», теперь подбиралась к Андре Жиду, и недалек был день, когда она станет, вперив буравящий алчный взор, что-то записывать на заседаниях «Союза в защиту Истины».

Она рыскала по всему этому, везде вынюхивала, все ощупывала своими пальцами с квадратными ногтями; стоило кому-нибудь коснуться этого в разговоре, глаза ее загорались, она жадно тянула шею.

Им она внушала несказанное отвращение. Спрятать от нее все это, — скорее, пока она не пронюхала! — укрыть, оградить от ее грязных прикосновений… Но разве ее проведешь? Ей все известно. Разве от нее утаишь Шартрский собор? Она о нем знает все. Она читала, что думал о нем Пеги.

Как бы укромны ни были тайники, как бы тщательно ни были запрятаны сокровища, она рылась в них своими загребущими руками. Вся «интеллектуальность» полностью. Ей она была необходима. Для себя. Для себя, ибо она теперь познала истинную цену вещей. И ей была необходима «интеллектуальность».

И таких, как она, было много — изголодавшихся и беспощадных паразитов, пиявок, присосавшихся к выходящим статьям, слизняков, налипших повсюду, мусоливших страницы Рембо, тянувших сок из Малларме, передававших из рук в руки «Улисса» или «Заметки Мальте Лауридис Бригге», марая их своим гнусным пониманием.

«Это изумительно!» — восклицала она и с искренним воодушевлением таращила глаза, зажигая в них «искру божью».

Тропизм XVI

Перевод Л. Зониной

Теперь они были стары и ни на что не годны, «как старая мебель, которая долго была в употреблении, послужила верой и правдой, а теперь отжила свой век». И только иногда (у них это была форма кокетства) они испускали какой-то сухой вздох, полный смирения и умиротворенности, напоминавший потрескивание.

Теплыми весенними вечерами они отправлялись вдвоем немного пройтись, — «теперь, когда молодость позади и страсти отпылали», — они отправлялись пройтись не спеша, «подышать перед сном свежим воздухом», посидеть в кафе, поболтать четверть часика.

Долго, с нескончаемыми предосторожностями, они выбирали укромный уголок («Не здесь — здесь сквозит, нет, не там — это слишком близко к уборной»), усаживались («Ох уж эти старые кости, стареем, стареем. Ох! Ох!») и издавали свое потрескивание. Свет в зале был мутный и холодный, официанты двигались чересчур быстро, вид у них был грубоватый, равнодушный, зеркала безжалостно отражали морщинистые лица, моргающие глаза.