Французская новелла XX века. 1900–1939 - [202]

Взгляд Касснера встретился со взглядом пилота, который неуклюже улыбался, как сообщник. Пилот увидал железнодорожную ветку, и он летел по ее направлению. Самолет колыхался в последних прыжках ветра, как толстый шмель.

На горизонте — огни Праги.

VI

Шагать по этому призрачному тротуару в городе, где ни одна улица не ведет к немецкой одиночке! Его обнаженные чувства придавали сверкающему нагромождению витрин, перед которыми он проходил, фантастичность детских феерий, большие улицы, полные ананасов, пирогов и китайских безделушек; какой-то черт решил собрать здесь все лавки ада. Из ада пришел Касснер, а это попросту — жизнь…

Касснер возвращался к своему обычному состоянию, как к густым глубоким каникулам: он еще не находил ни себя, ни мира. За занавеской женщина усердно гладила, она очень старалась. В этом странном месте, которое звали землей, были и сорочки, и белье, и горячие утюги. И руки (он проходил мимо магазина перчаток), руки, которые служат для всего: что из окружающего не создано или не тронуто ими? Земля заселена руками. Они могли бы жить сами по себе — без людей. Он не узнавал этих галстуков, чемоданов, конфет, колбас, перчаток, аптек, витрины меховщика, по которой гуляла, среди мертвых шкур, белая собачка — она садилась и снова уходила; живое существо с длинной шерстью и неуклюжими движениями, не человек — животное. Он забыл о животных. Собака спокойно гуляла среди смерти, как эти тела прохожих, созданные для одиночек и кладбищ. На больших афишах мюзик-холла кривлялись существа цвета берлинской лазури. Прохожие как бы продолжали их бег. Под этим простиралось смутное море, ропот которого Касснер еще хранил в себе: с трудом он отрезвлялся от небытия. Снова магазины с живностью или одеждой. Фруктовая лавка. О, великолепные плоды, полные дыхания земли! Но прежде всего найти Анну!

Рабочий квартал здесь переходил в квартал мелких чиновников и мещан. Кто же вокруг Касснера: свои, враги, равнодушные? Здесь были те, что довольствуются малым: вот они сидят вместе — полудружба, полунежность; здесь были и те, что терпеливо или бурно пытаются извлечь из собеседника чуточку больше уважения. Внизу — усталые ноги. Под столиками кафе иногда сплетенные пальцы рук. Жизнь.

Маленькая жизнь людей. У двери три женщины. Одна из них красива. Ее взгляд напоминает взгляд Анны. На свете существуют и женщины. Слабость сделала Касснера целомудренным. Все же ему захотелось коснуться их рукой, как прежде ему захотелось погладить собачонку. За девять дней его руки почти омертвели. Где-то позади люди кричали в камерах, и один человек умер за него. Какая издевка — называть братьями только братьев по крови!

Он залез в рой дурацких фраз, восклицаний, вздохов, в бессмысленную и замечательную теплоту жизни; он был пьян людьми. Если бы его убили сегодня утром, может быть, вечность предстала бы перед ним этим сырым осенним часом, из которого исходит человеческая жизнь, как пар на стекле, тронутом холодом. Земной театр начинал представление огромной нежности сумерек. Женщины у витрин с их очарованием бесцельных прогулок. Мир вечеров без тюрем, когда никто не умирает рядом! Не возвратится ли он в такой же вечер, когда его на самом деле убьют?.. Там, в ночи, — спящие поля и большие стройные яблони среди упавших мертвых яблок, горы, леса, бесконечный сон животных на половине земли. Здесь — эта толпа, поглощаемая жизнью, с ее ночными улыбками, или же скатывающаяся в смерть, к гробам и венкам; толпа, безумная в своей беспечности, которая не хочет прислушаться к тому, что в ней отвечает смерти, притаившейся, как зверь, среди звездных степей. Эта толпа не замечает даже своего собственного голоса, судорог своего сердца, сдавленного кишением людей, которых Касснер снова нашел, как он сейчас найдет жену и ребенка.

Он подошел к своему дому, поднялся по лестнице. Вдруг он очутится опять в одиночке? Он постучался; никто не ответил. Он постучался еще сильней и только тогда заметил записку на двери: «Я в «Люцерне». Анна участвовала в работе немецких эмигрантов. «Люцерн» — зал, где происходят митинги. Надо купить партийную газету. Он глядел на дверь горестно и, однако, с облегчением. Сколько раз он в страхе думал о первой минуте их встречи! Может быть, за этой дурацкой дверью спит ребенок? Нет, стук разбудил бы его. Да Анна и не оставит его одного…

Когда Касснера освободили, и потом, когда самолет спасся от бури, ему казалось, что спаслась Анна — не он. Теперь он воспринимал ее Отсутствие, как похищение. Он спустился вниз, купил газету: театры… кино… «Люцерн». «Митинг солидарности с заключенными антифашистами». Такие собрания происходили каждую неделю. Анна и там была с ним.

Пятнадцать, может быть, двадцать тысяч человек стиснуты в атмосфере мирового чемпионата, ярмарки и угроз. Они окружены кольцом полицейских; каски отсвечивают. Главный зал не может вместить всех, и в соседних залах установлены громкоговорители. Вокруг Касснера, который с трудом протиснулся вперед, люди — головы подняты вверх, они слушают рык рупора.

— …мой сын был рабочим. Он даже не был социалистом. Его посадили в лагерь, в Ораниенбурге. Там он и умер…