Французская новелла XX века. 1900–1939 - [199]

— Где он?

Полицейский пожал плечами.

— Его… убили?

— Надо полагать. Я вот вас слушаю и думаю: как могли такого принять за крупного коммуниста? Одним словом, это был мерзавец, но не сумасшедший.

Автомобиль проехал мимо вокзала. Арестованные исправляли путь. На платформе какой-то человек обнимал женщину, и почти все арестованные глядели на эту парочку.

— Он не был мерзавцем.

— А если бы вас прикончили из-за него, вы тоже нашли бы, что это благородная личность?

Касснер глядел на женщину и мужчину: они целовались.

— Если бы меня? Да.

Второй полицейский положил руку на руку Касснера.

— Что же, если вы так хотите вернуться назад…

Но морж быстро показал пальцем на лоб.

«Почему этот человек предал себя? Чтобы избавить других от пыток? Или, может быть, он хотел умереть? Или он надеялся спасти товарища, более полезного, чем он, — меня?.. Действительно ли сумасшедший уверен, что он здоров?..» Человек, может быть, умер за него, — он это знает, он думает об этом и никак не может этого осознать. Он измучен, как если бы перед ним пытали его ребенка. Он все еще не в силах проснуться после одиночки.

— Нет ли у вас его фотографии?

Полицейский снова безразлично пожал плечами.

Что, если это не сумасшествие, но обман? Может быть, это выдумано моржом, чтобы заставить его говорить. Или просто они хотят позабавиться?.. С тех пор как Касснера увезли из лагеря, он ни на мгновение не почувствовал правдоподобности происходящего. Да и знает ли он теперь, что такое правдоподобность?

— Ваша вина, что вы встречались с разными людьми. Иностранец должен подчиняться закону. Вам повезло, что ваше посольство вступилось за вас. И надо сказать, зря…

Касснер поглядел на своего соседа — его глаза наконец-то привыкли к свету. Обычная физиономия полицейского, корректный, коренастый. Но если глаза Кас-снера вошли в жизнь, его сознание еще было привязано к тюремной камере тысячами ниток. Может быть, морж думает, что он сказал лишнее? Вот он отвернулся и смотрит на поля с кружащимися по ним листьями…

Так — до полицейпрезидиума, где после незначительных разговоров и формальностей простуженный писарь передал Касснеру его вещи (подтяжки, шнурки от ботинок) и деньги, отобранные при аресте.

— Я удерживаю одиннадцать марок семьдесят.

— Гербовый сбор?

— Нет, за содержание в лагере. Марка тридцать в день.

— Почти даром. Значит, я там пробыл всего девять дней?..

Касснер начал было возвращаться на землю. Мысль, что он просидел в одиночке только девять дней, снова отрывала его от земли. Подлинная жизнь была языком, который он то вспоминал, то снова забывал. Вдруг он почувствовал с необычайной ясностью, что его жене повезло, как будто не его освободили, но жену…

— У вас два дня, чтобы покинуть пределы Германии. Конечно, если до того времени не…

— Если до того времени — что, собственно говоря?..

Простуженный не ответил. Впрочем, не все ли равно? Касснер знал, что пока он не переедет границу, он еще не спасен. Как могли гитлеровцы признать Кас-снера в том человеке?.. У них было доказательство — готовность умереть, а может быть, и другие соображения, — он их никогда не узнает. Убили ли они этого человека до того, как получили документы из лагеря, где сидел Касснер? Если это — Вольф, он мог легко раздобыть бумаги на имя Касснера. Но Вольф не похож на него…

Касснер глядел поверх крыш: тяжелое, низкое небо. Почтовые самолеты, наверно, не вылетели. Нужно воспользоваться тем, что его высылают, и как можно скорее уехать из Германии. Там он переменит паспорт. Они еще увидятся: гестапо и он! Его взгляд скользил по этажам — вниз. Человек, может быть, умер за него. На улице шла будничная жизнь.

Сможет ли их аэроплан все же вылететь?

V

Пилоту показалось, что он узнал Касснера в этом неизвестном человеке, которого он должен был перевезти, но он ни о чем не просил его. Небольшая фабрика пропеллеров, принадлежавшая подпольной организации, располагала двумя аппаратами. Самолеты возвращались через месяц под другим номером и с другим пилотом.

Касснер перестал смотреть на необычайно розовую ветчину бутерброда, который он держал в руке, и взял метеосводку. Плохая видимость в десяти километрах от аэродрома; над Богемскими горами град; низкий потолок; во многих местах туман у земли.

— Понимаешь? — спросил пилот.

Касснер поглядел на улыбку, оживлявшую лицо беспокойного воробья. (Не правда ли, у пилотов всегда птичьи лица?)

— Видишь ли, я во время войны был наблюдателем. Почтовые самолеты улетели?

— Нет. Полеты в направлении на юг запрещены.

— Это для немцев. А чехи?..

— Тоже не вылетели. Один шанс на три проскочить.

Касснер снова поглядел на этого человека. Он знал о нем одно: коммунист. Они вместе будут рисковать жизнью. Они были связаны не частной судьбой, а общей страстью. Каждый шаг к аэродрому приближал его к дружбе суровой и большой, рассеянной по всей земле.

— Если что случится, я предпочел бы упасть по ту сторону границы, — сказал Касснер.

— Ладно…

На аэродроме аппарат — маленький, что ни на есть паршивый.

— Мы возьмем на север. При этакой погоде через десять минут нас не будет видно.

Малый запас бензина, один мотор — самолет для воскресных прогулок.